С утра в горнице засели Бунаков с Патрикеевым и велели денщикам никого не пускать к ним до полудня: разбирали челобитные, кои государю надлежало отправить, иные листы правили и отдавали подьячему Захару Давыдову переписывать набело.

— Иван Микитович, — обратился к Бунакову Патрикеев, — мая первого дня у меня именины, окажи честь, будь к столу! Гостей много не зову, токмо самых близких и да из родни…

— Благодарю, Борис Исаакович, за приглашение! Приду непременно!

Скрипнула дверь, вошел денщик Бунакова, Семен Тарский. Бунаков сердито глянул на него, мол, велено же не тревожить.

— Иван Микитович, — торопливо забормотал Тарский, — тут холопы Щербатого пришли, Вторушка Савельев да Савка Григорьев, дело-де у них до вас наиважное!..

— Ладно, пусть войдут!

— Чё надо? — неласково встретил Бунаков вошедших.

Сжав двумя руками шапку, Савельев покосился на подьячего Давыдова и сказал:

— Весть у нас тайная, токмо тебе, Иван Микитович, скажем, касаемо государева слова на воеводу Иосипа Ивановича…

— Говорите! — приказал Бунаков. — Тут все свои! Осиповы же изменные дела и без вас ведомы…

— Повелел нам Иосип Иванович пустить по городу слухи, — заговорил Савва Григорьев, — будто извет Григорья Подреза столь бездельный, что он сам хочет в том повиниться в съезжей избе перед вами, начальными людьми, а после и перед всем миром. Мы же те великие слова сами слышавши, не желаем, дабы от неправды воеводской государево дело замерло, потому и пришли…

— Верно, что с миром тянете! — в задумчивости сказал Бунаков. — Всё не угомонится, дьявол!

— Иван Микитович, вы уж нас не выдавайте! Ежели он узнает, что к вам бегали, живота нас лишит!

— Не бойтесь, ступайте к хозяину вашему и скажите, что слух по городу, как он велел, пустили! Мы же постараемся, чтобы государево дело не замерло! А что еще против мира он измыслит зловредное, нас о том извещайте, и то вам зачтется… О сей новой козни воеводы государю непременно отпишу! По всему, боится князь правды, коли ложные слухи пускает.

— Вот чёртов сын, как бы не смутил народ, окаянный! — воскликнул Патрикеев, когда холопы Щербатого вышли. — Чё делать станем?

— Надобно, чтоб Подрез в слове остался, что перед миром явил! Есть одна задумка, сам князь подсказал….

— Какая задумка?

— Когда свершится, поймешь!.. Вечером Подреза проведаю…

Вновь вошел Семен Тарский:

— Тюремный дворский Татаринов с делом каким-то…

— Ладно, давай…

— Иван Микитович, Петрушка горододел просит слезно оковы снять, ибо тесны и ноги у него опухли… Без вашей воли не смею. Что о том прикажете?

— За то, как он руку приложил, слова всего мира воровскими обозвал, сидеть бы ему со всеми в железах! — сверкнул глазами Бунаков. — Однако ж дело городового строения стало, плотники-неотёсы без него ни тяп-ляп! А государев указ о городовом строении исполнить надо! Так, Борис Исакович?

Патрикеев согласно кивнул.

— Захар, — обратился Бунаков к подьячему Давыдову, — возьми кого-нибудь еще, ступайте с дворским, поучите горододела батожками да отпустите…

Оковы с Петра Терентьева Давыдову помог сбить на тюремном дворе холоп дьяка Патрикеева, Гришка Артамонов.

Едва вышли за ограду, как Гришка с ухмылкой сказал:

— Петруша, а мне Борис Исакович велел с тебя за работу плату взять!

— За какую работу?

— Железа-то с тебя кто снимал? Мы! Стало быть, плати нам за работу. Иначе отведем к съезжей, отведаешь кнута на козле! Так, Захар?

Давыдов согласно кивнул и добавил:

— Ты, падла, не повинился еще и не сказал, кто тебя научил мирские челобитные воровскими именовать!

— Я уже многажды сказывал, что ошибся, ибо грамоте плохо обучен, — устало проговорил Петр.

— За этаку ошибку бить надо шибко! — оскалился кривыми зубами Гришка. — Но мы тя бить не станем, коли оплатишь нам работу.

— Сколь хотите?

— За такое дело не мене ста рублей! — сказал Давыдов.

Терентьев в изумлении вскинул брови и воскликнул:

— Нет у меня столь денег! Сто рублей токмо воевода стребовал, так он власть!.. А ты, Захар, всего-то кум Бунакову!..

И тут же скривился, будто от зубной боли, поняв, что сболтнул лишнего.

— Ах ты, падла, — схватил его за бороду Захар, — изволочу, как собаку! Денег у него нет! А на городовое строение тебе сколь выделено? Оське, стало быть, из тех денег дал? Ныне же власть в городе поменялась! Али ты новую власть не признаёшь? Против мира прёшь!

— Признаю, ибо Илья и Борис Исакович тоже государем поставлены!

— А коли признаёшь, так давай деньги. Не себе требуем!.. — двинул кулаком Петру под ребро Гришка.

— Да нету же денег, все плотникам расписал! Хватит из меня жилы тянуть!

— Э-э, Григорий, видать, придется его обратно в железа обуть да кнутом поугощать! — протянул Захар. Наклонил Петра за бороду вниз и ударил коленом.

Терентьев охнул от боли и закричал:

— Ладно, ладно, дам денег… Токмо, Христом Богом клянусь, нету у меня ста рублей, помене дам!

— Не торгуйся! — ткнул его в бок Гришка.

— Истинно говорю, — перекрестился Пётр, — остаточек токмо есть… Хотел еще одного плотника нанять…

— Сколь, говори!

— Пятьдесят семь рублев…

— Ладно, пошли к тебе. С паршивой овцы хоть шерсти клок! Да гляди помалкивай! Вильнёшь кому языком — пожалеешь!

Петр Терентьев после бани сидел за столом и пил квас, укутав в волчью полсть распаренные опухшие ноги, когда к нему вошли конные казаки Лука Пичугин да Петр Путимцев, кои среди первых были взяты им в плотницкую артель.

Перекрестились с поклоном на иконы, поздоровались с хозяином.

— Слава богу, отпустили тебя, Петро, идоловы дети! Дело без тебя не идет! На венец лишь тарасные стены подняли, а как к башням подступиться — не ведаем! Как здравие твое? Придешь ли завтра к строению?

— Эх, Лучка, какое тут здравие! Едва не обезножел от тесных оков! Душа горит: ни за что мучили! А ежели по правде сказать, так их челобитья и есть воровские. Знать, рука моя по божьей воле сие слово вывела ненароком. Видано ли дело — на лучших государевых людей руку подымать!

— Так, так! — согласно закивали казаки.

— Тут еще псы Захарко Давыдов да Гришка Артамонов взятку вымучили из плотницких денег…

— Да ну-у?! — изумился Путимцев. — Ужель посмели себе вымогать?

— Чаю, и себя не обидят… Говорили, для дьяка Бориса да второго воеводы. Дьяк, боров, брюхо распоясал, мало еще нахапал! Все не подавится никак!

— Дак че нам делать? Воеводы дерутся, а у холопов лбы трещат! — сказал Лука.

— Я молчать не стану! Уже явку государю начерно написал на дьяка, как его люди деньги вымучивали, как не по моей вине строение нового острога стало!..

— Токмо как до государя дойти! Ежели подать Илье да Борису, они, пожалуй, на козле растянут за такую явку. А Иосип Иванович сам за караулом в доме сидит… — развел руками Путимцев.

— Петро, твои обиды обидные, за них воры ответят, придет время. Меня другая дума гложет: когда государь за смутьянов возьмется, то и нам достанется — ведь мы руки приложили под мирскими челобитными и расспросными речами Подреза, стало быть, тоже супротив государя пошли… — сказал Лука.

— Нас же Мухосран с изменниками заставил! — зло бросил Путимцев.

— О том в бумаге не написано! — усмехнулся Лука Пичугин.

— Так надо написать! Государю челобитную от нас троих написать! — встрепенулся Терентьев. — Ты, Лука, пограмотней меня будешь, возьми вон на полке над оконницей чернила и бумагу и пиши, поначалу, как полагается, краткий титул государя Алексея Михайловича, далее такого-де года, такого то дня мы, холопы твои такие-то, прикладывали руки свои к таким-то челобитным в неволю, страха ради быть убиенными во время великого смятения во всём войске…

— Опять же, каким путём мы сию челобитную до государя доведем? — спросил Путимцев.

— Мы ее отправлять не будем, а схороним у надежного человека, коий подтвердит, когда она писана и когда ему на сохранение отдана, — сказал Терентьев.