— Иван, не блажи! Не может сие угодно быть богу. Вы с Петром корень наш изводите… Для того ли я спину ломал, вас подымая, недоедал, чтобы вы богом данную жизнь пресекли? Не может ему то быть угодно!
— Ты ж слыхал, че толковал оной наставник. Лучше убиенным быти, нежели в посмехе и ругани! — возразил сын.
— Кто такой? — спросил Федор Немчинов Степана Мальцева.
— Старик Иван Кубышев… Сыновья его, Иван да Петр, с семьями гореть порешили, а он против того. Вредный старик.
— Прокляну, ежели не выйдешь из этого гнезда поганого! Прокляну! — завопил старик и ткнул пальцем в сторону Федора Немчинова:
— И вас проклинаю, еретики, брехуны собачьи, невинных душ растлители! Решетки на окна навесили, живые души насильно сожигаете!..
Семен Шадрин начал увещевать старика. А Федор Немчинов, глядя на расшумевшегося, почувствовал, что не в силах противостоять этому, полному боли и ярости, взгляду. Что бы он ни сказал для других, может быть и доказательное, но в себе он знал эту неспособность терпеть чужое страдание. И если бы не уверенность, что своими словами утешения он облегчает это страдание, он давно бы ушел из мира сего. Так было всегда, и только в последний год он понял свое бессилие, понял: самое лучшее, что могут люди, чтобы избавиться от страданий, — это умереть. Поэтому он и решил уйти из жизни. Он молча вышел из моленной и тихо сказал шедшему следом Мальцеву Степану:
— Тех, кто гореть не хочет, за тын не пускать… Ибо одна паршивая овца все стадо пасомое испортить может…
* * *
Однажды поздним вечером в ворота обители застучали.
— Кто такие? — крикнул караульный.
— Казаки Гаврила Кандышев и Семен Жданов. Важные известия имеем, веди к Мальцевым, — ответили пришедшие.
— Третий кто?
— Гулящий человек… До Барабинского наставника, грит, будто знат его. Слезно просил в обитель провести.
Приезжих впустили и провели в избу Мальцева. Встретил их Степан, прикрывая ладонью свечу. За столом сидели Немчинов, Шадрин и Носков.
— Че скажешь, Гаврила? — спросил Степан Кандышева.
— Беда, Степан, в деревню отряд управителя Копьева пришел… Седня-завтра здесь будут… Старик Кубышев путь взялся указать. Ночь, чаю, отдохнут, да сюда…
— Эта беда — не беда… Потолкуем с антихристовыми слугами, гореть готовы, врасплох нас не взять… Садитесь, повечеряйте с нами.
Казаки стали усаживаться за стол, только приехавший с ними старик замешкался, встал напротив Немчинова и, уставившись на него повлажневшими глазами, проговорил:
— Федор! Нечто не признаешь меня?.. А я те враз признал по глазам да по бороде — чистый отец Иван Гаврилыч, царствие ему небесное…
Федор внимательно вгляделся в лицо старика и виновато произнес:
— Не признаю, отец, чтой-то…
— Терехов я, как и ты, Федор, из Тары. С батюшкой твоим в доме сидел… Батюшке твоему копию с указа о престолонаследстве доставал. — Старик вдруг всхлипнул и утер рукавом зипуна глаза. Федор подошел к нему, обнял и усадил за стол.
— А ты, Федор Иваныч, помнится, поначалу с нами в доме был, а после куды девался? Среди колодников тебя не видал, — спросил старик. Обмакнув кусок хлеба в кружку с квасом, стал сосать его, убирая костяшками пальцев слезы с морщинистых щек.
— Из дому я в обитель Сергия ушел… — начал Федор Немчинов, потом замолчал, будто припоминая, и подавив вздох, продолжил: — После разорения его обители на Ир ушел, к старцам Филиппу и Софонию. Когда там сожглись, попал я, спасаясь от майора Альбера, в скит Ивана Смирнова… После на Алтай подался, Беловодье искал… Почитай, всю Сибирь исходил, а ныне вот с Барабы пришел сюда…
— Я, батюшко, с той поры, как нас в Тобольск пригнали из Тары, тоже много повидал, — сказал Терехов.
— Ты ведь с отпорщиками был… Жив кто остался? — встрепенулся Федор Немчинов.
— Лет с десять тому на Таре еще кое-кто жил, а ныне уж и не знаю… Многих заводчиков, кто с батюшкой сидел, живота лишили… Иван Падуша, помнишь ли? Жаденов, Седельников, Москалев — кто на колу, кто в петле жизни лишились, а кого и за ребро подвешивали, царство им, святым мученикам, небесное… Более тридцати душ сказнили при мне еще, а сколь потом, не ведаю… А других, кого на галеры, кого пристань в Рогервик строить отправили… А я там и там побывал. Как жив остался, богу ведомо…Вот пальцы вовсе не гнутся ныне, — поднял старик Терехов над столом трясущиеся, сухие, будто обтянутые тонкой слюдой руки со скрюченными угловатыми пальцами. — Я, Федор Иваныч, лет на десять старше тебя, а зубов уж десятка два годов тому лишился всех, — провел он углом пальца по мертвенно-бледным деснам. — К концу тридцатых годов, будучи в Рогервике, подали мы прошение, к сороковым добрались до дому, да кому колодники-то нужны… Вот по пустыням с той поры спасаюсь…
Неведомо, где жена с сыном сгинули.
Старик замолчал. Смел скрюченной ладонью крошки хлеба со стола в ладонь и взял их губами. — А комендант куды делся, не ведаешь?
— Остался в тюрьме в Тобольске. С нами его не было… Подьячий же, что копию писал тогда, Колпин, при мне кончился в Рогервике, утонул. Упал в воду, и конец, известно — кандалы.
— К нам зачем пришел? — спросил Федор Немчинов. — Знать, по судьбе нашей бороной прошли, — задумчиво сказал Терехов, — гореть с вами хочу. С отцом твоим не хотел. Молод был… А ныне вижу, зря: только страдания свои задлил… Нет жизни простому человеку в сем мире, нету! От бога и от того отлучают, не церкви, а блядни ныне! Пред богом хочу, чрез огонь пройдя, безгрешным предстати… Но за страдания люда простого умоется ишо Русь-матушка кровью! Недолго ждать осталось, недолго.
Солдаты пришли в полдень следующего дня. Федор Немчинов исповедывал пустынников, когда Иван Носков принес о том известие.
— Сам управитель Чаусского острога Копьев во главе уговаривает караульных… Кабы не смутил слабых духом…
Федор пришел к избе у входных ворот. На крыше избы стояли с ружьями пустынники, десятка два.
Снизу доносился громкий голос управителя:
— Расходитесь по домам, ребята… Огороды засевать пора… Никто вас притеснять не станет, ни чиновники, ни священники. Все, кто вам раньше тесноту чинил, будут уволены от службы и преданы суду. Губернская канцелярия повелела провести об этом следствие…
Федор Немчинов, поднявшись на крышу, вышел вперед.
— Напрасно ты, господин управитель, говоришь так! Мягко стелешь, да жестко спать… Лизка-императрица суть плод антихристов есть. Мы не верим, чтоб слуги антихристовы выполнять ее повеления перестали, выведите прежде из церкви ереси…
Стоявший рядом Семен Шадрин закричал:
— Воистину так! В церкви ересь: служат на пяти просфорах, просфоры печатают крыжем, бороды бреют, курят табак, а священники того в грех не ставят… Что вы стоите и слушаете слуг антихристовых, — обратился он к казакам и солдатам, стоявшим рядом с Копьевым, — не слушайте, не верьте им! Всех благочестивых предадут казни, посадят на колья! Идите к нам!
— Не слушайте сих наставников, они не наших мест, им все одно, кого жизни лишать, расходитесь! — крикнул старик Кубышев.
— Мы, крестьяне и разночинцы, собрались здесь, в пустыне, все во имя Исуса! — закричал Степан Мальцев. — Жен и детей своих здесь упокоим! Живыми не сдадимся! Жить в деревнях своих нам боязно, ибо как станем мы расходиться по домам своим, то станут ловить нас и забирать в остроги!
— Да, да! Верно, верно! — закричали столпившиеся пустынники. — Опять наедет Карташев, станет нас бить, в церкви гнать! Деньги и лисицы брать! Ежели выйти, подати платить будет нечем!.. Разорили поборами и казенными работами!.. Лучше умереть — не мешайте нам!
— Напрасно, ребята! Коли мне не верите, то вам воевода Бушнев сам скажет, что никто притеснять вас больше не станет!
— Зря ты, господин управитель, стараешься, слышь, че те народ говорит? Ежели б перестали вы нас гнать, то разошлись все по домам своим, и стали бы мы жить, пока бог не послал нам смерть. Но этого нельзя ожидать! И мы умрем! Солому и смолье запалим, как скоро кто-либо из вас, хотя бы три человека, станут нападать на нас! Отойдите прочь, или стрелять будем! — вскинул ружье Степан Мальцев.
