— Не желает чего-нибудь мой господин? — спросил жрец вкрадчиво.

— Дай мне кокосового молока, — вдруг проговорил довольно громко, дребезжащим голосом Несиамон.

Все в комнате вздрогнули и с удивлением посмотрели на старца. О чудо! Он опять оживал, а ведь все уже были уверены, что вот-вот раздастся последний хрип. Почти у всех в бритых головах промелькнула греховная мысль, которую каждый пытался не то что скрыть от других, но подавить в самом себе в зародыше, ужасаясь, что мог такое подумать. Знать, демоны, смущающие умы и чувства праведников, были сегодня очень сильны, ибо на всех постных лицах служителей Амона застыл страх:

— Неужели это никогда не прекратится и живучий старикан так и будет балансировать между восточным и западным берегом ещё многие месяцы?

А Несиамон с удовольствием облизнул свои высохшие от времени, жёлто-серые, пергаментные губы после того, как выпил освежающего напитка и бодрым голосом, с хорошо знакомыми всем жрецам въедливыми интонациями, приказал привести к нему Пенунхеба, второго жреца Амона.

— Мне надо дать ему кое-какие указания, а то пока я здесь лежу больным, наше храмовое хозяйство развалится от нерадения писцов и надсмотрщиков. Жрецы спустя рукава начнут выполнять свои обязанности, а певицы Амона вообще забудут дорогу в храм и перестанут покидать увеселительные заведения, откуда они, распутницы, почти не вылезают.

Полный жрец, стоящий у кровати старика, хмыкнул себе под нос. Всего час назад он слышал от прислуги храма сплетню, что три певицы Амона этой ночью, сговорившись с кабатчиком, начисто обчистили нескольких гуляющих школяров в увеселительном заведении, где танцуют голые девки, а сброд пьёт вино, не разбавляя его водой, и играет в кости. Один бедолага из обворованных, не протрезвившись до утра, попался на улице города в лапы стражников, и все с испугу выложил о своих постыдных похождениях.

— Хвала Амону, наш господин снова полон сил! — воскликнул елейным тоном жрец и затрусил из комнаты поскорее выполнять приказание. Его толстые жёлтые щёки подрагивали в такт коротким шажкам, как желе, которым повара храма заливали огромные куски нильской щуки, готовя вкуснейшее заливное.

Вскоре второй жрец Амона, Пенунхеб вошёл в спальню быстрой, стремительной, но в то же время бесшумной походкой. Подойдя к кровати, он поклонился, а потом, поцеловав иссохшую старческую руку, застыл неподвижно, ожидая, когда верховный жрец заговорит с ним.

— Садись, сынок, — показал глазами Несиамон на табурет из красного дерева с точёными ножками в виде изящных фламинго. — Мне сегодня значительно лучше, и я хочу поговорить с тобой о наших делах.

Верховный жрец расспросил подробно о том, как пополняются закрома храма зерном, о состоянии казны.

— А когда собирается наш правитель, великий сын Амона вернуться из своего финикийского похода?

— Письмо от фараона пришло позавчера. Он повелевает нам приготовить новые припасы для войска и отправить караван с ними на кораблях как можно скорее. Я распорядился об этом, хотя нам выполнить волю сына Амона будет трудновато, ведь это уже третий караван из пятидесяти судов, который мы посылаем всего за четыре месяца, — ответил Пенунхеб. Его худое, обычно бесстрастное лицо сейчас выражало лёгкое недовольство.

Старец усмехнулся, глядя на своего бывшего ученика: раз на его лице что-то можно прочитать, значит, Пенунхеба припекло. Верховный жрец успокаивающе проскрипел:

— Ничего, мой мальчик, не надо злиться. Воля нашего божественного повелителя священна. Да ты и сам только что сказал, что урожай в этом году неплохой, так что припасов хватит: и для солдат, и для храма. А потом не забудь, мой дорогой, что фараон должен быть тобой доволен. Ведь я с ним собираюсь поговорить о твоей кандидатуре на ту должность, которую думаю оставить через пару лет или, может, и раньше, смотря на то, сколько мне ещё позволит наш бог Амон пожить на белом свете. Сегодня я почувствовал себя намного лучше, — старец сверкнул неожиданно живыми глазами. — Давай-ка, дорогой, выпьем немного финикийского вина. Ведь жизнь так прекрасна! Я это особенно остро почувствовал сегодня утром, когда проснулся и взглянул на этот чудесный сад и плывущие по реке корабли под белыми парусами.

— Я сейчас принесу вина, — склонил Пенунхеб в знак согласия свою яйцеобразную голову, которую ему уже давно не надо было брить, всё равно ничего не росло.

Никто не заметил, как второй жрец Амона, держа в правой руке бокал со сладким финикийским вином, чуть надавил кончиком указательного пальца на хрустальный край и из-под его ногтя в тёмно-багровую, ароматную влагу скользнула бесцветная капля. Несиамон довольно взял бокал в руку и слегка приподнял его чуть дрожащей рукой.

— За твоё Каа[34], мой мальчик, — проговорил он тихим голосом. — Выпьем за тебя. Я всегда любил тебя как родного сына, гордился твоими успехами и уверен, что скоро ты сменишь меня, достигнув того, о чём может только мечтать любой, кто служит Амону: станешь Верховным жрецом. Раз уж речь зашла у нас об этом, я хочу тебе открыть одну тайну. Мы одни?

— Да, мой повелитель.

— Я не просто твой повелитель и учитель, я твой отец!

Пенунхеб вздрогнул и широко открыл свои всегда прищуренные и опущенные долу глаза.

— Да, — повторил Несиамон, — ты мой сын. Я любил твою мать и, когда стало ясно, что муж её не сможет иметь детей, она зачала от меня. Мне придётся отвечать на загробном суде перед Осирисом за этот грех, но я, несмотря ни на что, счастлив. У меня вырос отличный сын. За тебя, мой дорогой, и за твоё Каа!

Пенунхеб сделал жест, словно хотел вырвать бокал с вином из рук отца, но судорожно остановился на полпути.

— Давно я не пил такого вкусного вина, — причмокнул старик, передавая пустой бокал.

— За твоё Каа, отец! — глухо проговорил второй жрец Амона и одним глотком прикончил своё вино, которое ему показалось не просто безвкусным, а горьким.

— Иди, сынок, а я посплю, что-то я утомился, разговаривая с тобой, — улыбнулся Несиамон и закрыл глаза.

Второй жрец Амона деревянной походкой вышел из спальни. Он был смертельно бледен, когда к нему подбежал молоденький младший жрец, чтобы взять пустые бокалы. Пенунхеб покачнулся и выпустил их из своих дрожащих рук. Хрусталь с громким звоном разбился на мелкие осколки.

— Что-то я сегодня неважно себя чувствую, — проговорил Пенунхеб и выпрямился. — Я буду у себя, если что, — второй жрец Амона выразительно посмотрел на дверь, — докладывайте мне немедленно.

— Слушаюсь, мой повелитель, — сказал подошедший пожилой полный жрец и склонился в почтительном поклоне.

Уходя, Пенунхеб услышал за своей спиной недовольный сварливый тенорок, обращённый к молодым жрецам:

— Быстро уберите эти осколки, нечего стоять как истуканы!

— Скоро он сообщит, что мой отец удалился на западный берег в царство Осириса, — подумал Пенунхеб и почему-то очень явственно представил, как будут дрожать жирные щёки жреца, передающего роковую и столь ожидаемую весть.

Тем временем верховный жрец Амона мирно спал. Он даже и не подозревал, что вечность уже подступила к нему с распростёртыми объятиями. Несиамон видел во сне своё прошлое и беззаботно улыбался. Вот он бежит по горячей дорожке вместе с компанией ребятишек купаться и ловить сетью птиц на тихих заводях Нила, заросших цветущим лотосом и зелёным, громко шелестящим папирусом. Мальчишки громко визжат во всю силу своих лёгких от распирающей их жажды жизни, от жгучей радости просто быть на свете... А на берегу стоит жрец, школьный учитель, кивает большой, голой, загорелой головой и смеётся, глядя на бегущих ребят. Его огромные глаза светятся теплом и мудростью. Но вдруг Несиамон видит, что это не жрец — учитель, а сам Осирис[35] стоит и ждёт его, чтобы перевезти через реку забвения к богам, на загробный суд... Маленький мальчик заплакал. Ему так не хочется покидать своих друзей, реку, эту мягкую, тёплую, чёрную землю. Но Осирис неумолим. Он протягивает руку и ведёт Несиамона к погребальной ладье. И вот они уже плывут. Далеко-далеко позади остаются друзья, любимая страна, чёрная земля Кемет[36] и длинная, славная жизнь. Слеза скользнула по иссохшей щеке старца. Несиамон умер.