На лице парня заиграли желваки, глаза опасно заблестели, но пальцы он все же разжал. А потом вывернул собственную руку, скользнув ею назад, под перехвативший тело ремень…

— Говорят, мой ошейник барахлит… — сменил он тему, смотря на монитор, отображающий его физические показатели. — Вы что-то знаете об этом?

Ирраиль раздосадовано скривился и скользнул взглядом под потолок в поисках камеры. Но то ли ее не было, то ли она была хорошо спрятана — записывающих устройств он не заметил. В любом случае неудобно здесь разговаривать, как ни крути.

— Ошейник не может барахлить, — наконец ответил он, заводя руку за спину и хватаясь за ручку двери. — Все, что барахлит, находится в твоей голове, Тарис Лаен. Помни это. Ошейник — лишь считывающее устройство, превентивная мера, предохранитель от бури в твоем разуме. Один раз дашь себе волю, и возможности подумать еще раз не будет, — сурово пояснил старик, изучая его лицо.

Сорвется, нет?

Лаен поджал губы, а потом повернул голову к стене.

— Извините… за вопросы, — раздосадовано выдал он.

Мастер лишь хмыкнул в ответ. Не сорвался, хороший ГМО… А в голос сказал совсем другое:

— Сегодня тебе вставать запрещаю. Ноги — это твой инструмент, отнесись к ним со всей ответственностью, — напутствовал он, а потом спокойно отворил дверь и с чувством выполненного долга захлопнул ее уже за спиной.

Голиаф продолжал стоять в коридоре, словно пес, охраняя его инвалидную коляску. Ирраиль нетвердой походкой проковылял к ней и с облегчением присел. Откинул голову на спинку, прикрыл глаза и сложил руки на коленях.

— Голиаф… — позвал он, не размыкая век, — если я когда-нибудь снова получу лицензию… и захочу преступить закон… Напомни мне об этом дне.

— Тяжелый разговор? — поинтересовался одноглазый питомец.

— Скорее неразрешимые ошибки, которые продолжают идти по пятам, — пожаловался старый мастер.

— Но… — пожал плечами Голиаф, толкая коляску с восседающим на ней хозяином вдоль коридора, — как это без ошибок? Без них жить скучно, вспоминать нечего… Вот вы сделали одну ошибку, зато смотрите, как расцвел Ио. И уважаемы вы здесь, только благодаря той ошибке…

Ирраиль тихо рассмеялся. Голиаф был неисправим. Впрочем, его точка зрения всегда веселила старого мастера.

* * *

Дверь за мастером Ирраилем закрылась тихо. Но шлейф эмоций был непередаваем, как и мысли, поселившиеся в голове, словно рой взбешенных ос. Сложно разобраться в каждой, найти начало и конец, взаимосвязь, контекст… отделить реальность от фантазии, осознанное от подсознательного. Разложить по полочкам и темам в хронологическом порядке. Даже при том, что мастер отказался говорить, он подумал о многом таком, что Тарис без нынешней встречи вряд ли узнал бы… и даже если бы узнал, не факт, что поверил бы. Уж слишком много лжи его окружало. И, бывало, отделить ее от правды, найти истинную форму произошедшего становилось абсолютно невозможно. Ведь человеку свойственно додумывать, а некоторые индивидуумы способны даже переписать собственные воспоминания незаметно даже для себя самих: добавив деталей и эмоций, утрировав то, на чем даже не стоило заострять внимание.

Но память мастера Ирраиля была чиста от примесей, логична и структурирована, словно база данных. Его оказалось очень легко читать. Тарис прокручивал старый диалог, вспомнившийся Ирраилю. Вертел его в голове раз за разом, смотрел с разных ракурсов на всплывшие картинки и образы. И с каждой минутой его все больше охватывала горечь. Это была истина для старика, от начала и до конца. Без примеси фантазий и эмоций. Просто факт, пересмотренный стариком не единожды за многие годы.

Истина, от которой просто горько, как на нее ни смотри… от которой сразу захотелось избавиться.

Вытащив из-под смехотворных ремней руки, Тарис завел их за голову. Взглядом впился в крашеный белый потолок. Можно было изучать его до посинения, зацикливаясь по отдельности на каждой царапине или выемке. Даже соединить их и получить рисунок, который на что-то да будет похож или не напомнит ничего, кроме каракуль да загогулин… Вот так, наверно, и мастер работал с ним… Просто что-то сделал, ведь главное в тот момент было изменить генетический код до полной неузнаваемости… А для Ирраиля это оказалась сущая мелочь: слегка сместил рисунок сетчатки, пальцы удлинил, легочную ткань удвоил… Словно в магазин сходил да овощами отоварился, теми самыми, генно-модифицированными. Как будто и не человек у него в основе эксперимента, а тыква… Захотел и сделал. И теперь в его руках это только с виду тыква, а внутри свекла… Стоит захотеть, и вырастет новый ГМО-продукт на яблоне или украсит розовый куст. Это уже давно не работа над генами ради выживания. И это даже не творчество. Обычное проявление больного разума. Извращение.

И вот он, Тарис Лаен, впервые в жизни понял, как чувствует себя жертва чужого профессионального извращения.

Горло сдавило нервным спазмом. Ошейник мешал больше обычного, не столько впиваясь в кожу, сколько раздражая своим наличием. Правда ли то, что он мог его не носить? Правда ли, что его жизнь могла быть абсолютно иной? Или он мог уйти в переработку по чьему-то велению?

Прикрыв веки, Тарис раз за разом прокручивал в голове мысли старика. Пытался найти хоть какой-то намёк на обычную фантазию. Но нет, тот не предавался иллюзиям, он реально вспоминал. И это его проклятое воспоминание уж очень хорошо ложилось на то, что Тарису удавалось выхватить из чужих мыслей ранее: липовое личное дело, которое не факт, что было заведено в Кальтэное. Ошейник, который надет не тогда, когда положено, модификация в необычном возрасте… Постоянное слежение человека, назвавшего себя Райго… Будь сейчас Иссиа рядом, Лаен спросил бы о многом. И, наверное, даже не сумел бы сдержаться.

Но его рядом не было… Лишь узкая камера, удобная кровать да куча беспроводных датчиков, налепленных на тело. Смехотворные ремни, хрупкие, словно швейные нитки. Тарис Лаен с радостью сорвал бы их вместе с датчиками. Но понимал, что стоит начать это делать, как его мнимое одиночество прекратится и станет достоянием общества незнакомых людей. А возможно, его снова посадят в камеру, за решетку с током. И хорошо, если не используют свое странное оружие, дробящее колени.

Потому Тарис лежал и относился со всей ответственностью к своим прооперированным ногам, как того и просил старый мастер Ирраиль.

Знал ли старик, что его мысли будут прочитаны, понял ли? Лаену на самом деле было безразлично. Как и то, за кого его принимают: за уродца или ГМО…

Правда была в том, что он продолжал себя осознавать таким, каков он есть, Тарисом Лаеном, а не психом с хаосом в голове… Он оставался человеком, в этом Тарис был уверен на все сто.

«Прохладное утреннее солнце медленно поднималось над крышами домов. Оно стелило дрожащие тени, подсвечивало туман, медленно очерчивало лучами ровную вытоптанную поверхность. Площадь была расположена в самом центре селения, не огражденная и не уложенная плиткой, без каких-любо опознавательных знаков, памятных скульптур и надписей. Словно кто-то взял и вырезал ровный квадрат, не пожалев ни садов, ни построек. Под ногами лишь голая вытоптанная земля. А вокруг деревья, да крыши домов виднеются из-за ограждений. В будни жители почти не пересекали площадь, всегда обходили ее по краю. И неважно, вели они скотину на выпас или гнали гусей к речке.

Сейчас же, ранним утром, лучи коснулись голов тренирующихся людей. Ребята, выстроенные в пять рядов, синхронно двигались в такт ритму, который их учитель привычно отстукивал тростью по сапогу.

— Хо! — многоголосый звук пронесся над их рядами, обозначая связку движений. Вместе с ним зашелся криком петух, взлетев на плотную ограду двора единственного в клане сапожника. Ему вторил другой, важно прохаживаясь вдоль дороги в окружении пестрых кур. Калитка была распахнута, а сам сапожник, выйдя со двора с длинной палицей наперевес, пытался согнать с черешни тройку шумных сорок. Птицы стрекотали, периодически перепрыгивая с ветки на ветку. Бросать спелое лакомство из-за вредного человека они не собирались. Очередной маневр старика закончился тем, что он приложил палицей сам себя.