Мелодия Лары Я на площади Ютика в Талсе стою, как щелкунчик, который сбежал из балета, посреди оклахомских степей, посреди раскаленного лета. Здесь привыкли ко мне, и мой красный мундир деревянный тем хорош, что на красном невидима кровь, а внутри меня – рана за раной. Мне бинтуют их, зашивают, — есть и поверху, есть и сквозные, но никак она не заживает, моя главная рана – Россия. Поучают Россию, как будто девчонку, в Брюсселе, Женеве. Было стыдно, когда все боялись ее. Стало стыдно, когда все жалеют. Но ее поднимают на крыльях Чайковского белые лебеди. Он с ладони их выкормил теплыми крошками хлебными. Я Щелкунчик из сказки немецкой, из музыки русской, но давно не бродил по таежной тропинке от игол и мягкой, и хрусткой. Мне ковбой на родео сказал: «Ты прости, я был в школе лентяем. Где Россия? Постой, – где-то между Германией и… и Китаем?» А ведь в точку попал он. Россия действительно между, но от этого «между» терять нам не стоит надежду. И однажды я вздрогнул на площади Ютика в Талсе, потому что с Россией на миг с глазу на глаз остался. Это мне городские часы под размеренные удары заиграли хрустально мелодию Лары. Жаль, что сам Пастернак не услышал той музыки, снега рождественского искристей. Если даже не фильм, то ему бы понравилась Джули Кристи. Запрещенный роман прорывался в Россию мелодией Мориса Жарра, Выключали экран телевизора… если на льду танцевала под эту крамольную музыку пара. Но во всех кабаках — и в столице, и даже в Елабуге тему Лары играть ухитрялись, прикинувшись дурнями, лабухи. И рыдали медвежьи опилками туго набитые чучела, потому что, как запах тайги, эта музыка мучила. И, не зная за что, инвалиды рублевки кидали, и мелодии этой подзванивали медали: Если, крича, плачу почти навзрыд, словно свеча, Лара в душе стоит. Словно свеча, в этот проклятый век, воском шепча, светит она сквозь снег. И ты плачешь, Россия, плачешь по всем, кто где-то замерз в пути. Жгут, горячи, слезы, как воск свечи. Русь, ты свети! Лара, свети, свети! Даже кресты плачут живой смолой. Родина, ты будь ради нас живой! Мир пустоват, без огонька в ночи, и Пастернак с Ларой, как две свечи. И ты плачешь, Россия, плачешь по всем, кто где-то замерз в пути. Жгут, горячи, слезы, как воск свечи. Русь, ты свети, Лара, свети, свети! И, скитаясь по свету, опальный роман доскитался до того, чтобы время показывать музыкой в Талсе. Тихий шелест страниц запрещенных — мой трепет российского флага. От чего-то нас все-таки вылечил доктор Живаго. И Щелкунчиком, не деревянным – живым, в нескончаемом вальсе я кружусь вместе с Ларой на плошади Ютика в Талсе. 2000–2003 Записка в подлодке Подарило нам скорбное море записку особую: «Здесь темно писать, но на ощупь попробую». И мне тоже темно, но я что-то вцарапываю в бумагу, выполняя уже безнадежно давно обессмысленную присягу. Мне сейчас бы глоток просто воздуха родины, а не водки, и не «Курск» — имя станции детства «Зима» на моей затонувшей подлодке. Кто я? Может, Колесников, может, Борисов или тот водолаз, кто людей собирать по кусочкам во мгле под водой не боится. Не осмелилось море записку размыть, сохранив, как шекспировский вечный сонет: «Шансов, похоже, нет…» Но строка Пастернака сверкнула в записке, как будто нечаянная награда: «Отчаиваться не надо…» Услышь под водой, вся команда, и продолженье строки: «Отчаиваться не надо — у страха глаза велики». Не отчаиваюсь. Жду всеобщего и моего воскресенья. Но я верую в не-нечаянность самоспасенья. Я не только там, в Оклахоме, в моем новом бездомном доме, залегающем — пальца не суньте! — на засасывающем грунте. Мир наполнен людьми-подлодками, становящимися подледными. Задыхаются люди в небратстве, тонут и в нищете, и в богатстве, и взрываются, как торпеды, все хвастливые их победы. Прихвастнуть — в этом я ненасытный, а иначе б не стал Евтушенкой, но люблю бледный шрам беззащитный под одной, самой лучшей, коленкой. Я любил черный хлеб и с полынью. Не давался он мне задарма, и всю славу свою половиню я со станцией нежной — Зима. И по-своему, по-лихому, не подобный холоднозмею, полюбил я и Оклахому, ибо я не любить не умею. С человечеством — сборной командой — я на вахте, тельняшку надевши. Продолжаю грохать кувалдой изнутри потонувшей надежды. Не бывает надежд на излете. Не отчаянью верю, а риску. А погибну — в карманах найдете очень важную вам записку. 2001–2002 |
