Разрезы Проходит женщина, одетая в разрезы под звуки михалковской «Марксельезы». Разрезы сбоку, спереди и сзади. Товар лицом. Нет смысла в фальшь-фасаде. Где белые нетронутые снеги? Все перепуталось — и Маркс, и Дейл Карнеги. Где мы живем? В какой такой системе? Мы что-то проморгали, просвистели. На части режут финки воровские кромсаемую заживо Россию, и нефть сосут родные наши крезы, впиваясь жадно в свежие разрезы. О жизни крезов можно только грезить, и хочется кому-то их раскрезить. Где неподкупность? Может быть, в Замбези? Все наши нарсуды видны в разрезе. Политика давно уже раздета. Зачем разрезы ей? В ней нет секрета. Неужто вся Россия бездыханна, как поездом разрезанная Анна? И надоело это все до рези во всех местах. Вся жизнь в таком разрезе. 2004 Псе
Я тысячи жизней прожил, а, кажется, только вчера я слышал: «У, чертова прожидь… «У, чертова немчура!» И это был не Куняев, а в пах мне вонзавший мыски пахан электричек, трамваев, по кличке Coco — из хозяев блатной безотцовной Москвы. А был он совсем не грузином, но, в хромках скрипуче ходя, он с форсом невообразимым играл в дворового вождя. А был он вообще-то шестеркой на стреме у главных тузов, но славился лексикой тонкой: «Ща вмажу промежду глазов!» Он смел перед всею Европой к нацгордости нас приучать и Пушкину: «У, черножопый!», наверно бы мог прорычать. Но друг мой, по прозвищу Чина, в подвальной пещере его уделал при помощи дрына, гвоздями ощеренного. И, ткнув сапогом его тушу, он сплюнул: «Спи, бедный Сосо…», и выдал за милую душу фиксато-брезгливое: «Псе…» Я тысячи жизней прожил, но не был пахан или вождь. Был самый грешнейший в прошлом и был, как грибнейший дождь. А после хулимо-хвалимые поэты, как боровички, пошли, прикрывая хвоинками младенческие роднички… Я не предъявляю к оплате мной вспомненные времена, но зависть, как будто проклятье, преследовала меня. И где наше прежнее братство, где наше арбатство, булатство? Со славой нам не разобраться. На всех она общая кость. Как нам друг до друга добраться сквозь жадность, сквозь ревность и злость? Куда же мы все подевались, за что этот дьявольский сглаз? Когда-то мы не продавались — так что же купило всех нас? Нас порознь рассыпало встряхом. Мы куплены ни за что нам прежде неведомым страхом, что вдруг нас не купит никто. Сны мучают вновь — с вертухаями и лаями лагерных псов. Казалось — мы неразрываемы, а нас разодрали, и псе… Скажи, в чем сокрыта причина разодранности такой, мой кореш спасительный — Чина, и злоба, и зависть — на кой? Голодные и забитые, мы не были баловни мам, и мы никому не завидовали — за это завидуют нам. Твой дом сожгли на Валдае. Спалили в Абхазии мой. Отечества пепел глотая, вернулись мы в дружбу — домой. Я тысячи жизней прожил, но улица есть одна, мне памятнее всех прочих — Матросская Тишина. Здесь матери, жены, дочери в снегу, словно в белой тьме, стояли, построившись в очередь, к набитой родными тюрьме. Мы с мамой, смерзаясь в камень, среди молодух и старух стояли с двумя узелками для дедушек — тоже двух. Мы в очередь горя впаялись. Мужчины прийти сюда, наверное, просто боялись, но женщины – никогда. Где ягодки, где цветочки? Но ставят кровавые точки на карте России «заточки». Подносят малышке-таджичке к груди зажигалки и спички, а матери-африканки детей собирают останки на Невке и на Дону, как будто с Толстым, Достоевским, а больше, наверное, не с кем, ведут их потомки войну. И спрашивает меня Чина: «Что наше лицо? Что личина?» Так что, вроде Русского Яра нужна еще больше беда, чтоб нас еще больше спаяла? Ведь это же не навсегда… А где тот пропавший япончик, зарезанный за телефончик? Сиял: «Как у вас холосо!» Добавлю я после обзора: «Не хватит ли нам позора? Стыдились бы женщин… Псе!» 2004 |
