Я шел по Иерусалиму,
и воздух звенел, как стекло.
Жарой меня просолило
и совестью пропекло.
Шатаючись от упорства,
я стену нашел, где Христос
ладонью о стену оперся,
молчанием речь произнес.
Вот признак, что в сердце есть сердце —
стоять за других до конца.
Неважно, на что опереться,
но лишь бы на чьи-то сердца.
И столькие поколенья
от детскости и любви
в то самое углубленье
вжимали ладони свои.
…В религии я своенравный.
Был бабушкой тайно крещен,
но, как пионер православный,
всерелигиозно взращен.
Поэт и священник из Польши
не мог отменить все, что пошло,
но кажется мне по всему —
он сделал, наверное, больше,
чем это казалось ему.
Вначале был слишком политик
и слишком порой однобок,
но в стольких запутанных нитях
запутался бы и Бог.
Он понял – сплетенность религий
нам всем – ариаднина нить.
Когда-нибудь кто-то великий
сумеет их соединить.
В содоме политики, денег,
когда неподкупного нет,
поэт – это тайный священник,
и тайный священник – поэт.
Судьбой на распятие брошен,
простил он убийцу, как брат,
и даже покаялся в прошлом,
в котором был не виноват.
Над бедностью он не вознесся,
в себе ее с болью носил
и даже за крестоносцев
прощения попросил.
А мы не устали возиться
с оправдыванием чумы.
За наши костры инквизиций
еще не докаялись мы.
Что ждет нас? Пока все мы в яме
интриг, воровства и войны.
Что может спасти? Покаянье
и неповторенье вины.
Застряли мы в нравственной лени,
но верую, что неспроста
я чувствую в том углубленьи
тепло от ладони Христа.
