Карцевский удар Хилый, по прозвищу «туберкулезник», Карцев был, как захудалый колхозник, без устрашающих пушкашских икр. Было по виду ему не до игр. Но просыпалочкой-палочкой резвой Кариева Васю будила игра, и он такую штучищу мог врезать, будто в нем нечто шепнуло: «Пора!» В чем был секрет его дивного дара — ошеломляющего удара — может, в застенчивости его — матери тайной удара того? Все мы растрачиваемся задаром — то по небрежности, то сгоряча. Что мы докажем слепым фальшударом воздух утратившего мяча? Но вдруг откуда-то: «Не сдавайся!» — из инвалидной коляски летит. «Что ты заспался? Вколачивай, Вася!» — И не забить после этого – стыд. Где это все? Лишь болельщиков байки, как подавало в атаке пример родины имя на взмокнувшей майке с буквами прыгающими «СССР». Нету музея, где Карцева бутсы. С майки, исчезнувшей навсегда, спрыгнули потом пропахшие буквы и не вернутся уже никогда. 2008 Два «крайка» Два «врага», что сражались упрямо, два моих разлюбимых крайка, что с того, что Чепец был в «Динамо», ну а Дема – из ЦДКА. Как они вышивали по краю свои мастерские финты — себя грубостью не марая и на ниточке резкоты. С неожиданным поворотом с непредвиденного рывка они к разным катились воротам, как два крохотных колобка. И, хватив что-нибудь – лишь покрепче, чем какой-нибудь термосный чай, тысяч тридцать кричало: «Бей, Чепчик!», тысяч тридцать: «Дема, давай!» Каждый в разном военкомате, каждый норовом не мастак. Но играли в одной команде, взявшей в мае однажды Рейхстаг. 2008 Сергею Маковецкому Стиль Маковецкого Сережи — лицетворец́, не лицедей. Всех нас он старше и моложе и для него (порой, похоже) почти до судорожной дрожи нет ненавистней и дороже им создаваемых людей. Он так разнообразит грани, что сам себе необъясним. Он Человечество играет, ну, а оно играет с ним. 15 июня 2008 «Доберусь после смерти я в будущее…» Доберусь после смерти я в будущее, в Забайкалье и в Заамазонье, доберусь в Заонежье и Пудожье. «Да отстань ты!» — я смерть урезоню. И бокал с пузырьками, жизнь празднующими, столько тысяч раз подымавший, подыму я и чокнусь с правнуками и с моей нестареющей Машей. И Господь, что любовь нашу праздновал, вновь приняв — ну хоть на мгновение — добрый образ Марата Тарасова, снова даст нам благословение. 1 июля 2008 Ленский расстрел Гостем Лензолота лазаю молодо по валунам да песку, но приближается нечто безжалостно, мне нагоняя тоску. Могут ли памятники быть разборчивы в тех, кто приходит сюда? На барельефе застыли рабочие, окаменев от стыда. Между расстрелами тайная связка. Я приутих, присмирел, будто пришел я из Новочеркасска прямо на Ленский расстрел. Год был двенадцатый — жизни цена тогда тоже была небольша. Золотомученики, в мертвые рученьки — не дали вам ни шиша. Золото ленское — горюшко женское. Кровь с этих каменных плит с года двенадцатого вытерта насухо, будто никто не убит. У населения — увеселения честь подменили, любовь. Что с вашим памятником, расстрелянные? Пулями выщерблен вновь. Дед из старателей — не из стирателей всех неприятнейших правд. Всем своим видом быть моим гидом явно не очень-то рад. «Кто же стрелял-то?» — «Да в прадедов правнуки… Это на гульбищах новое правило, новый прикол молодых. Были на свадебке выстрелы сладеньки для самолюбия их. Стоит ли злиться на юные лица. Ну почему бы опять, как на учении, для развлечения в мертвых не пострелять?» Дед, я и сам из старинных старателей, а не из новых расстрелоискателей, чтобы себя подразвлечь. Что еще может пахнуть смородинней, что еще может быть самородистей, чем наша русская речь! Золото, золото, как до позора ты все засорило в душе, и не до разума, не до совести, если стрелять в историю собственную — это приколь-ней-ше! Неужто, Россия, ты – зон́ а та, где совесть дешевле золота?! Старый старатель непростенько вбил в меня взгляд, как два гвоздика, да и насквозь пропорол. «Знаешь, милок, все же держится где-то во мне, надеждишка. — Вот мой последний прикол или последний прокол. Все же порою увидишь ленчаночку, тихо кладущую спозараночку жертвам расстрела хотя бы сараночку… Все же, милок, мы под братской могилою золотоносную жилу нашли, а вот могилу не тронули, миловали, может, в сознанье пришли…» «Ну, а надолго-то это сознание?» «Кто нас, милок, разберет. Нету народа на свете туманнее, чем наш севодний народ. В совести нынче затменье, растерянность; как же, не чувствуя боль, даже расстрелянных дважды расстреливать? Дважды мы прокляты, что ль?» Бодайбо, 2008 |
