Прогулка по карнизу Как в годы сталинские я выжил? А потому что когда-то вышел в окно девятого этажа. Карнизом межировского дома я шел, неведомо кем ведомый и стопку водки в руке держа. Я, улыбаясь, шел по карнизу, и, улыбаясь, глядели снизу старушки, шлюшки, а с крыш – коты, ибо я был молодой, да ранний, как исполнение их желаний — на мир поплевывать с высоты. Я неизвестен был, неиконен, и Саша Межиров и Луконин в окно глазели, как беззаконен, под чьи-то аханья и галдеж, как будто кто-то меня направил, я шел спасительно против правил. Лишь не по правилам – не упадешь. В году усатом, пятидесятом в нас, оболваненных еще детсадом, но изловчившихся не пропасть, возникла мания – влезать на крыши, или куда-нибудь – еще повыше, но лишь бы все-таки не во власть. Здесь от Солянки и до Лубянки такие были тогда «влюблянки»! Любить! – не пьянствовать ради пьянки мы пробирались в чердак хитро. Карниз проржавленный был веселее и выше ленинского мавзолея, где писал Сталин, от скуки злея, в эмалированное ведро. С карниза этого было ближе до крыш и Рима, и крыш Парижа, куда мы все-таки прорвались. Мы по казарменному коммунизму шли, улыбаясь, как по карнизу, — так неужели, чтобы кормиться, придем в казарменный капитализм? И если влипнем в фарс или драму, я разломаю стекло и раму и лихо выпрыгну сквозь свой портрет, так что осколки со звоном брызнут, и – к никакому на свете «изму» — а просто так пойду по карнизу — ну, а иначе я не поэт! 12 декабря 2004 Он
Как же так стряслось? Вместе мы, а врозь. Я ищу тебя, простыню скребя. На пустыне-простыне, как в полярнейшей стране, от тебя — ни вмятинки и — ни ароматинки, ни теплинки тела. Плохо мое дело. Десять раз на дню я тебе звоню, и гудки длинны-длинны, как из дальней далины. Наконец-то голос твой, но совсем-совсем чужой будто рядом — некто ОН вслушивается в телефон, а свободною рукой обнимает, гад такой… Растерялся, вытер лоб я, будто перед Ватерлоо, сжавшийся Наполеон: «Ну и кто же он — твой ОН?» А в ответ из темноты: «Он — это ты». Переделкино, 2004 «А была ты красивой…» А была ты красивой? Я даже не знаю. Ты боялась меня, обнимала несмело. Отводила глаза, в меня пальцы вминая, и стеснялась того, что совсем ничего не умела. А была ты красивой? Я даже не знаю. Тебя нежность бросала то в жар, то знобила. Я представить не мог, что ты можешь быть злая. Ты красивой была, потому что любила. А была ты красивой? Я даже не знаю. Твоя кожа пушком под рукой золотела. И я весь до сих пор, словно рана сквозная, где, светясь, твое тело во мне пролетело. А была ты красивой? Я даже не знаю. Но тебя сохранил, суеверно колдуя. Я останусь тем зеркалом, где глубина ледяная, заморозила нежно тебя, навсегда молодую. Декабрь 2004 Мужчины женщинам не отдаются Мужчины женщинам не отдаются, а их, как водку, судорожно пьют, и если, прости Господи, упьются, то под руку горячую их бьют. Мужская нежность выглядит как слабость? Отдаться – как по-рабски шею гнуть? Играя в силу, любят хапать, лапать, грабастать даже душу, словно грудь. Успел и я за жизнь поистаскаться, но я, наверно, женщинам сестра, и так люблю к ним просто приласкаться и гладить их во сне или со сна. Во всех грехах я ласковостью каюсь, а женщинам грехи со мной сойдут, и мои пальцы, нежно спотыкаясь, по позвонкам и родинкам бредут. Поднимут меня женщины из мертвых, на свете никому не изменя, когда в лицо мое бесстрашно смотрят и просят чуда жизни из меня. Спасен я ими, когда было туго, и бережно привык не без причин выслушивать, как тайная подруга, их горькие обиды на мужчин. Мужчин, чтобы других мужчин мочили, не сотворили ни Господь, ни Русь. Как женщина, сокрытая в мужчине, я женщине любимой отдаюсь. Переделкино, 25 декабря 2004 |
