Нас друг для друга создал Бог,
а мы ему неблагодарны.
Мы не жестоки, не коварны,
но слишком ждем, чтоб он помог.
А Бог чего-то ждет от нас,
но мы ему не помогаем,
чтобы тебя со мной он спас,
и покаяний избегаем.
Поможем Богу, милый мой,
в нас вновь ему не обмануться,
и, как в последнее «домой»,
в любовь – ну, хоть ползком вернуться.
Еще любовь – она жива
в тебе и мне, а не в могиле,
хотя ее похоронили
всех сплетен лживые слова.
Какой поссорил нас навет,
чья это зависть, бессердечность?
Когда мы любим не навек,
мы этим обижаем вечность.
2009
Вдруг вспомнились
трупы по снежным полям,
бомбежки и взорванные кариатиды.
Матч с немцами. Кассы ломают. Бедлам.
Простившие родине все их обиды,
катили болеть за нее инвалиды, —
войною разрезанные пополам,
еще не сосланные на Валаам,
историей выброшенные в хлам —
и мрачно цедили: «У, фрицы! У, гниды!
За нами Москва! Проиграть —
стыд и срам!»
Незримые струпья от ран отдирая,
катили с медалями и орденами,
обрубки войны к стадиону «Динамо» —
в единственный действующий храм,
тогда заменявший религию нам.
Катили и прямо и наискосок,
как бюсты героев,
кому не пристало
на досках подшипниковых пьедесталов
прихлебывать, скажем, березовый сок,
из их фронтовых алюминьевых фляжек,
а тянет пригубить скорей, без оттяжек,
лишь то, без чего и футбол был бы тяжек:
напиток барачный, по цвету табачный,
отнюдь не бутылочный,
по вкусу обмылочный,
и может, опилочный —
из табуретов страны Советов
непобедимейший самогон,
который можно,
его отведав,
подзакусить рукавом, сапогом.
И даже египетские пирамиды,
чуть вздрогнув, услышали где-то в песках,
как с грохотом катят в Москве инвалиды
с татуировками на руках.
Увидела даже статуя Либ́ ерти
за фронт припоздавший Второй со стыдом,
как грозно движутся инвалиды те —
виденьем отмщения
на стадион.
Билетов не смели спросить контролерши,
глаза от непрошеных слез не протерши,
быть может, со вдовьей печалью своей.
И парни-солдатики,
выказав навыки,
всех инвалидов
подняли на руки
и усадили их
побравей
самого первого ряда первей.
А инвалиды,
как на поверке, —
все наготове держали фанерки
с надписью прыгающей: «Бей фрицев!»,
снова в траншеи готовые врыться,
будто на линии фронта лежат,
каждый друг к другу предсмертно прижат.
У них словно нет половины души, —
их жены разбомблены и малыши.
И что же им с ненавистью поделать,
если у них – полдуши
и полтела?
Еще на трибунах все были негромки,
но Боря Татушин,
пробившись по кромке,
мяч Паршину дал.
Тот от радости вмиг
мяч вбухнул в ворота,
сам бухнулся в них.
Так счет был открыт,
и в немстительном гвалте
прошло озаренье по тысячам лиц
и Паршина за руку поднял Фриц Вальтер,
реабилитировав имя «Фриц».
И прорвало молчанья плотину —
это не Паршину одному, —
все инвалиды теперь аплодировали
бывшему пленному своему!
Но лишь два ответных гола нам всадили,
наш тренер почувствовал холод Сибири,
и аплодисментов не слышались звуки,
как будто нам всем отсекли даже руки.
И вдруг самый смелый из инвалидов
вздохнул,
восхищение горькое выдав:
«Я, братцы,
скажу вам по праву танкиста —
ведь здорово немцы играют, и чисто…», —
и хлопнул разок, всех других огорошив,
в свои, обожженные в танке ладоши,
и кто-то подхлопывать медленно стал,
качая поскрипывающий пьедестал.
Теперь в инвалидах была перемена —
они бы фанерки свои о колена
сломали,
да не было этих колен,
но все-таки призрак войны околел.
Лишь только бы стольким опять на погибель
не вырос бы где-нибудь новенький Гитлер.
Лишь только бы, заново опьедестален,
не ожил ни прежний, ни будущий Сталин.
Фриц Вальтер, ты где?
Я усвоил серьезно —
дать руку кому-то не может быть поздно.
Ах, сколько я раз этот матч видел после,
и ваши удары, Масленкин,
Ильин.
А счет получился 3:2.
В нашу пользу.
Но выигрыш общий – неразделим.
А знаете, немцы, кто лучшие гиды?
Кто соединил две Германии вам?
Вернитесь в тот матч и увидите там:
кончаются войны не жестом Фемиды,
а только, когда забывая обиды,
войну убивают в себе инвалиды,
войною разрезанные пополам.
2009
