Жизнь то мрачная,
то пылкая
у меня,
братва,
была,
а еще меня топиловка
чуть на дно не увела.
Я —
была така пора —
плавал в стиле топора.
И на станции Зима
раз шпана меня за шкирку взяла
и швырнула прямо в глинистую ямку,
так что в полный голос
вспомнил мою мамку.
Ямка —
было только прозвище.
Глубока!
Я не подрос еще.
Я барахтался в объятиях беды,
и бультело горло, полное воды,
и такая многомордая беда
нажимала на затылок
и на склад пустых бутылок
вниз пихала,
чтобы я отведал дна.
Oх, как помню на зубах налипший ил —
он со ржавыми гвоздями смешан был.
А потом тянули за́ волосы вверх
и пинали,
чтобы помощь не отверг,
а затем опять пихали
в жидкий гроб,
но следили,
чтобы я полуутоп…
Стал я,
с голоду синюшный и тонющий,
их любимейшей игрушкой —
тонушкой.
Что за сласть мальца толкнуть,
чтобы начал он тонуть,
а потом спасти,
чтобы мог расти
с благодарностью
не бездарностью!
Когда им завидеть страх
удалось в мальце —
удовольствийце!
Ты тони, тони,
тонушечка, —
людям будет развлекушечка!
Я задумал месть —
уж такой я есть,
не коварную —
благодарную!
Я не впал в тоску —
на реку Оку
под кукареку
рано утречком
я сам-друг пошел
да и плюхнулся, гол,
в гости к уточкам.
Сам себе высший балл
ставлю —
я выгребал
пусть на мелком,
но против течения.
А потом уже понял, что не сверну,
и ладони ребром, как ножи, быстрину
рассекали…
Так шло обучение!
Я неделю возился с ногами на дне —
только руки одне помогали мне.
А потом я поджал мои ноги —
ими воду замолотил —
так избавился от безнадеги,
так я стал навсегда молодым!
И когда меня снова пихнула шпана
головою вниз, чтоб отведал я дна,
я их сам швыранул в гости к илу,
чтобы после выкашливали его,
в том, что стало со мной, не поняв ничего
и заискивая через силу.
И с тех пор никакой мне не страшен ловец,
я собою самим сотворенный пловец.
А случится Большая Топиловка,
то душа и среди толпы ́ ловка,
и душа моя стала не душечкой,
а безвозрастной нетонушечкой!
