Футбольный реквием Среди ночей я слышу звон мячей — играют на полях, что нежно-мглисты, ушедшие от нас все футболисты, и каждый матч кончается ничьей. И ваш футбол по-прежнему красив… Когда, все тайны мастерства поведав, добьетесь и над смертью вы победы, себя своей игрою воскресив?! 2009 Торгаши чужими ногами
Торгаши чужими ногами, сутенеры различных сортов и в Москве, и в Иокагаме рыщут с мордами жирных котов. Торгаши чужими ногами разложили футбол заодно, так, что мечется мяч перед нами хитрым шариком казино… 2009 «Ты же знаешь, что я не циник…» Ты же знаешь, что я не циник, что не зря появился на свет, и в глазах неприкаянно синих угнетающей серости нет. Лишь в объятиях я загребущий, что поделать – люблю обнимать, но не будь ни к кому завидущей — дочь, сестра и родимая мать. Кто-то, с виду совсем не хрустальный, грубым кажущийся мужиком, одинокее, сентиментальней, чем вы, женщины, – только тайком. Не к лицу вам ревнивая жадность — вы же выше всех нас неспроста. Стоит яблоку ли обижаться, если просится вишня в уста? И без ревности и насмешек вы всесветлой душою своей пожалейте нас, братиков меньших, пожалейте нас – ваших детей. В нас, как пули, под кожей зашиты те грехи, что себе не простим, но, как Божию нашу защиту, мы любимых своих защитим. Редиска 22 января 2009 года я вылетел на весенний семестр в университет города Талса, штат Оклахома, где преподавал русскую поэзию. В дорогу я захватил недавно вышедшую книгу моего товарища, с которым мы прошли 7 сибирских рек, – бывшего известинца Л. Шинкарева «Я это все почти забыл». Она посвящена дружбе со знаменитыми чешскими путешественниками Иржи Ганзелкой и Мирославом Зикмундом, его и моими близкими друзьями, дружбе, которую не смогло разрушить даже ничем не оправданное трагическое вторжение брежневских танков в братскую страну. По-моему, это самая лучшая, самая правдивая книга о том, как все это произошло, написанная с человеческим тактом, свойственным искреннему сопереживанию. Мои соседи по самолету – интеллигентные думающие люди заметили, что у меня глаза на мокром месте. Мы невольно разговорились о многом, в том числе и о том, как грубость, насилие, унижение других людей ставят под угрозу наши надежды и взаимоотношения – иногда необратимо. Одна из наших попутчиц поведала нам историю, которой она была свидетельницей в прошлом году. История, вроде бы крошечная, но вырастающая до символа: одна безответная пенсионная бабушка продавала недалеко от ВДНХ выращенную ею редиску, которую отобрал у нее милиционер, да еще и составил акт в отделении. Все это – и глобальное, и вроде бы крошечное, частное – вдруг горько и пронзительно соединилось во мне. А рядом с метро «Алексеевская» алеют редисок мазки, как будто бабусями сеются на серых асфальтах Москвы. На бывшие ящики манговые бабуси кладут их пучки, пиарствуют, но не обманывая: «Хрустявые, с грядки почти». Но без уваженья и жалости облавы идут на бабусь. Кому же сегодня пожаловаться, тебе, пенсионная Русь? Одна в отделенье отчаянно редиски пришла выручать: «Начальника, дайте начальника… Не то пропишу вас в печать!» А рядом путана из Болшева не стала сидеть в стороне: «Ты, бабка, рыдай, да побольше — начальник идет в окне…» Летел я над всем человечеством под сдержанный «Боинга» рев с приросшим и в небе отечеством, и с книгой твоей, Шинкарев. И мне удивлялись попутчики: «О чем это плачет поэт?» Я плакал о Ганзелке, Дубчеке, о наших надеждах тех лет. Нельзя допускать унижения с опаздыванием стыда ни перед страной, ни пред женщиной — ведь каждый из нас, как страна. И, танками весь переломанный, я чувствовал боль в позвонках, лишь книга – не Ленина – Ленина тепло сохраняла в руках. С тобой был я рядышком, Боже, но слышалось вновь, как во сне: «Ты, бабка, рыдай, да побольше. Начальник идет в окне». С глазами навек виноватыми я взгляд с облаков не сводил. Начальника в иллюминаторе искал я и не находил. 22–23 января 2009, самолет Москва – Талса Раиса Ее понимать не хотели — и в сердце не принимали, когда она в туфельках нежных ненашего Бруно Мальи, российская первая леди, по самолетному трапу сходила, изящно ступая по зависти и по трепу своих соотечественниц, мужьями-пьянчугами изувеченниц, увидевших в ней не Россию и не себя в ее образе, а выскочку из навоза какой-то Ставропольской области. Но как же вы в ней не приметили ту девочку, что, неодета, вцеплялась в рукав, приветливого даже к чекистам, деда, когда его уводили, а он улыбался внучке скрылся вдали за рядами заиндевелой колючки… Ей столько раз это снилось, но шла в МГУ на экзамен. А слез-тο в глазах теснилось, и Маркс был размыт слезами. Понятно, чего ей стоило выйти не за генсека — за внука других арестованных, родимого человека? Он с нею делился устало и страхом своим, и болью. Она ему только шептала: «Не бойся, ведь я с тобою». А то, чем пугали морозно, как не свою, а чужую. Он скрыл, прилетев из Фороса: «Вот это не расскажу я». Но шли про нее анекдоты, с пошлятинкой, заковыристые. «Нам бы ее заботы! Чего она так расфуфыривается!» Родные, как жить нам в надежде, когда вас по-самодурьи и вкус раздражает в одежде, и просто небескультурье? Как русские к русским жестоки! Где зависти этой истоки? Живых поедают, вгрызаясь. Доест и покается зависть. На кладбище шепот роился: «Прости нас, Раиса…», «Прости нас, Раиса…» Шли письма сквозь все расстоянья, и были они все душевней. Становятся лишь покаянья в России дешевле, дешевле… 7 февраля 2009 |
