Больше нету
статуи Горького у Белорусского.
Когда его выдворяли,
ему чуть не отбили нос.
Из-за этого памятника,
видимо, было узко,
не очень читающему капитализму.
Вот он его и снес.
А на Капри все-таки держатся
на трех виллах мемориальные доски,
где он жил,
певец пролетариев и бродяг,
никогда своих глаз сердобольных
не вытиравший досуха,
но любивший под солнцем Италии
чуть поваляться врастяг.
На страницах российской истории
не высыхали кровавые капли,
и, в начале двадцатого века
готовя России обвал,
диссидент с привилегией
проживать то в Женеве, а то на Капри,
Ленин
в «ереси капринской» Горького обвинял.
Обвинял его
в слишком большом преклонении
перед вечностью,
в недостаточно классовом,
также партийном чутье,
в недостаточной ненависти,
в слишком уж человечности,
даже в ношении слишком
буржуазного канотье.
Я был с детства влюбленным
и в Ленина,
и в революцию —
Дульцинею Тобосскую всех пионеров,
предавшую нашу любовь,
но ее с каждым годом
все больше и больше
разлюбливаю,
ибо, нам обещая свободу,
она расплодила рабов.
Превратился вернувшийся Горький
в невольника загнанного
на крови восходивших колхозов,
заводов, плотин,
и, сыграв с его именем злую шутку,
сослали именно в Горький
Сахарова,
человека того,
кто российскую совесть
в себе воплотил.
Горький – классик,
однако, как совесть России,
полностью не получившийся,
потому что себя от объятий тирана не спас.
Невозможно быть совести получистенькой.
Нас покинет талант,
если совесть покинула нас.
Алексей Максимыч,
я презираю всех тех, кто Вас презирает.
Я рыдаю над Вашей бабушкой,
над подставляющим руку за Вас Цыганком.
Только поосторожней с политикой,
если к расправам она призывает.
Есть спасение лишь в милосердьи, —
