Позабудь! По-сиротски люблю я тебя. Ты одна мне жена – не толпа. Если пальчиком позовут и легко попадусь — позабудь! Позабудь, что я сверхзнаменит, что мой голос, как мяч, звенит, но мне некому пасануть слово звонкое. Позабудь! Позабудь, что я сам слабей незаслуженной славы своей, что не верят в мой поздний бунт те, кто сами сдались… Позабудь! Позабудь, что отец твой и мать тебя все-таки могут обнять, а меня только ты — как-нибудь… Ты с детьми да с детьми. Позабудь! Позабудь, что в больничном окне богоматерью виделась мне, что венчались под сенью креста. Не забудь то, что я – сирота. 14 июня 2005 Уленшпигель России Жизнь без ремней безопасности стремительно укорачивается. Смерть завидуща ко всем, кто чуточку даровит. Тиль Уленшпигель России, Коля Караченцов учится снова ходить, говорить. Ты, как Россия, неловко пытаешься заново делать шаги по земле, извампиренной нами насквозь, там, где пробилась из гроба ржавая шпага Резанова. Взять ее, что ли, в руки? Снова пойти на авось? Только чем ближе к Америке, — мы ей неинтересней, еще страшней, что мы стали даже себе скушны. Мир удивить не сможем слямзенной чьей-то песней. Разве мы все свое спели — Коля, родной, скажи! Неужто Россия стала не чем-то единым — расщеп́ ленной на столько злобных друг к другу, непримиримых Россий?! Караченцовская улыбка, фирменная, с расщелинкой, блесни белозубо со сцены и черные слухи рассей! Мы все говорить разучились, со всеми вокруг разлучились. Мы косноязычны духовно — ведомые, поводыри. С тобой, Уленшпигель, как гезы, все русские наши березы, заговори, наш Коля! Россия, заговори! Переделкино, 15 июня 2005 Гимн российских журналистов Кто от Чили до Таймыра все углы медвежьи мира исходил, исколесил не на такси? Журналистов мокроступы перешагивали трупы и ухабы всей истории Руси. Припев: Не журитесь, журналисты, если дни бывают мглисты. Грязь не липнет к тем, кто сами не в грязи. Если души не пустые, то все перья – золотые. Мы еще все молодые, журналисты нашей матушки Руси! Совесть выше, чем сноровка. Риск для нас – командировка. Не по нраву нам пуховая кровать. Лучше с корешем в дороге плыть на лодке сквозь пороги, чем пороги у начальства обивать. Журналист и журналюга не поймут вовек друг друга, но скрипят не ради славы, а добра хоть огрызком карандашным, как в сраженье рукопашном, не прославленные рыцари пера. Оператор пал убитый рядом с пулями разбитой неразлучной телекамерой его. Ну, а ей все было мало — все снимала и снимала, все снимала, не теряя ничего. Наши «Никоны» все в шрамах. Жизни личные – все в драмах. Не должна на нас держать обиду власть. Мы в Чечне и на Ямале, как хотели, так снимали, и снимали нас, за правду разозлясь. Но пошли снимать нас вскоре в мафиозном приговоре не с работы, а с поверхности земли, Диму, Влада и Артема у семьи украв, у дома. Да и Щекоча сберечь мы не смогли. Июль 2005 Над могилой Александра Дубчека Над могилой Александра Дубчека слышится какой-то нежный звук, будто чья-то тоненькая дудочка все-таки не выпала из рук. Говорят, что дудочку он вытесал, когда стал в опале лесником, и, бродя по чащам и по выпасам, говорил, как свой, с березняком. И текла из дудочки той исповедь, полная несбыточнейших снов, тех, что до конца в словах не высказать, потому что нет подобных слов. Есть во всех идеалистах музыка. В циниках лишь скрежет, лязг и скрип. Отпевают Александра-мученика листья братиславских скорбных лип. Все мои духовные родители — и всех наших будущих основ — снов свободы неосуществители, но и не предатели тех снов. Чаадаев, Сахаров и Ганди не нуждались в лживой пропаганде. Тайные скопцы и алкоголики — шамкающий брежневский синклит — злились, как играют братья Холики, клюшкой так забрасывая голики, что «СССР» бывал разбит. И Политбюро сыграло танками, ибо угрожало им концом, мавзолеям с ихними останками, все, что с человеческим лицом. От стыда за Русь, за лицемерие застонали гусли из земли. Раздавила ты себя, империя, танковыми гусеницами. Оправданья после не найдут в Чека, как в ловушке с красным фальшь-крыльцом. Мумии к стене прижали Дубчека, схваченного все-таки голубчика — с чем?! Да с человеческим лицом!!! Он, предвидя жертвы наперед, не повел людей дорогою кровавой в страшный бой, бессмысленный, но правый. Мирным пораженьем спас народ. Чувствовал я, как на Черной речке, видя метки пуль, а не сердечки, в Праге на облупленной стене — фрески горе-маршала Эль Гречки. Едки были чешские словечки, и до боли стало стыдно мне. И мне стыдно. Навсегда мне стыдно, а конца моим стыдам не видно. Пусть забытым буду и освистанным, и не перелистанным никем, быть хочу я лишь с идеалистами! Братиславе боль мою повем. Дубчек, и Альенде, и Ромен Гари — вот сейчас мои поводыри! А вот у тебя в глазах, Веро́ника, мягкая, но все-таки иронийка. «Странно мне, что Вы идеалист… Идеалы-то не удались… Вот вы без зонта, а скоро ливень. Был прекрасен Дубчек, но наивен…» Столько ям мы нашим ближним роем. Быть наивным — это быть героем. Но, хотя и деревянная, не дурочка, нас ведет не в пропасть дудочка Дубчека, а туда, где пахнет лесом, чабрецом и бессмертьем с человеческим лицом… 16 июля 2005 |
