Был Кузнецкий мост,
спекулянт,
прохвост.
Сразу после войны у Кузнецкого —
не осталось ни великосветского,
ни ямщицкого,
ни купецкого.
Да и я лет в четырнадцать не был прост —
выручал меня, правда, мой дылдин рост,
но во мне было мало детского —
больше риска шпаны молодецкого.
Не скажу, что был гол —
жмых глодал и глагол.
Я дрова за дрова
у соседей колол.
Стал Кузнецкий любимейшей из всех моих школ.
Я в барыги особенные пошел —
это книжные были барыги.
Открывался мне полуподпольнейший пласт —
Гумилев и Кузмин,
и неведомый Пяст.
Для мильтонов я был странновато грудаст,
ибо прятал за пазухой книги,
тяжеленные, словно вериги.
Торговал я Уилки Коллинзом —
«Лунный камень» тогда шел на ять,
да и Южным и Северным Полюсом
я вполне бы сумел промышлять.
Но однажды какой-то запуганный хмырь
подошел, озираясь
(как будто в Сибирь упекут его, если разыщут),
хрипанул мне сквозь шарф,
водку в душу вдышав:
«Есть Есенин…
Возьмешь сразу тыщу?»
Я нашел пацаненка
со мной одних лет
под веселенькой кличкой —
«Шкилет».
У него было трое сестренок,
и он был до прозрачности тонок.
Со «Шкилетом» мы живо за дело взялись —
за часок
разгрузили облупленный ЗИС.
В чердаке знаменитого Дома моделей
книжки спрятали мы от метелей,
и предстал перед нами,
подростками,
однотомничек тощий с березками.
От Есенина руки побаливали,
и себя мы стихами
побаловали.
А стихи были взрослые,
но и ребячьи.
Это было про нас
и про всех:
«Покатились глаза собачьи
Золотыми звездами в снег».
Посиневший «Шкилет»,
никакой не поэт,
позабыл свою книготорговлю,
и, светясь, будто в церковке сельской свеча,
вслух читал эту книжку, распевно мыча,
как рязанскую песню коровью.
На Кузнецком запахло выпасом.
Люди были изумлены:
«Неужели Есенина выпустили?»,
словно выпущен был из тюрьмы.
Я, страницы раскрыв наудачу,
так читал,
будто тоже сидел вместе с ним:
«Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым».
И вдруг передо мной,
как из тумана,
мама.
Мне не было страшней
во сне советском,
чем на ходу столкнуться с ней
здесь, на Кузнецком.
И фронтовой певицы сан —
он был бы так унижен
тем, что я стал – родимый сын —
барыгой книжным.
В день двадцать первых именин,
в ту пору золотую
она на конкурсе всех Зин
выиграла вчистую.
Ее покинул муж второй.
Покинул голос.
Со мной и крошечной сестрой,
за нас она боролась.
Среди неяблонной пурги
в шубейке ветхой,
стояла, скрыв у глаз круги
под вуалеткой,
и цвета не ее волос —
жгуче-кофейный
к ней после тифа как прирос
парик трофейный.
Но все-таки в Москве тех зим,
сугробной,
санной
она была среди всех Зин
красивой самой.
«Ты что тут делаешь, сынок?
Узнала, хоть слепая…»
А я от страха чуть не взмок…
«Я… книжку покупаю».
«Какую книжку?
Дай сюда…
Не верится – Есенин!
Издали снова!
Вот так да!
И нет землетрясенья?
Постой, а где ты деньги взял?
В коробке от ландрина?»
«Грузить ходили – на вокзал…
Рассказывать все – длинно…»
И тут «Шкилет» сыграл спектакль,
легко и хватко:
«Мадам, для вас почти за так…
Всего тридцатка!»
Пошли мы с мамой по Неглинке.
На ее первые сединки
садились бережно снежинки.
И вдруг она призналась мне:
«Перед Есениным когда-то
была я очень виновата
во время бурного дебата:
«Грусть не для пролетариата!»
Да, впрочем, толку маловато
в столь поздно признанной вине».
Ах, Кузнецкий мост,
ты мне дорог,
прохвост.
Здесь сошлось в моей жизни
в сплошной перекрест
все, что было разбито,
рассеяно,
было столько здесь встреч,
было столько разлук
здесь случилось, что вдруг
из моих же рук
подарила мне мама Есенина.
