Я спал на полярном круге Песня В палатке сказал мне хороший мой друг с веселым и хитрым смешком, что точно проходит Полярный круг под спальным моим мешком. И утром я шел всем ветрам вопреки, тепло из мороза творил и пламени синие васильки заждавшимся людям дарил. Я спал на Полярном круге. Я брел сквозь дожди и вьюги. И словно дыханье подруги, где шел я, по трубам текло к продрогшей России тепло. Страшенный вихрь меня шатал, и так России я шептал: «Себя, Россия, пожалей и будь сама к себе теплей». Мне музыка – и ледоход голубой, и белой медведицы рев, и стали созвездьями надо мной все искры моих костров. Мне хватит для счастья эвенкской ладьи. Мне чукча предложит свой чум. Мне надо немного – лишь много любви, а остального – чуть-чуть. Я спал на Полярном круге. Я брел сквозь дожди и вьюги. И словно дыханье подруги, где шел я, по трубам текло к продрогшей России тепло. И вновь России я шепчу: «Тебе и мне все по плечу. Себя, Россия, пожалей и будь сама к себе теплей». 2001 Полярная звезда Песня Покатилось яблоко в сугроб, и я тундру попросил, чтоб сугроб хоть семечко сберег, если только хватит сил. Как мороз, жесток холодный век. Залегли сугробы по крышам. Но пробьется яблонька сквозь снег, и мы страну отдышим. И под Полярною звездой тот вечно будет молодой, кто среди скрюченных берез свое дыханье нес всем, кто замерз. Замерзают люди без любви. Помогла бы хоть пурга, чтобы прилетели соловьи, сев оленям на рога. Ты не бойся страха своего. Ветер нас швыряет друг к другу. Нет прекрасней в мире ничего, чем поцелуй под вьюгу. И под Полярною звездой тот вечно будет молодой, кто снег сцеловывал с ресниц, где в криках нерп и птиц мир без границ. Север научил нас без труда красоте своей зимы. Как тепла Полярная звезда, это знаем только мы. Вырастут на льду любом цветы, если вновь морозы их душат. Лишь бы только вечной мерзлоты все меньше было в душах. И под Полярною звездой тот вечно будет молодой, кто выжил и на северах, кто растоптал свой страх в ночных кострах. И ты, Россия, навсегда — моя Полярная звезда. Не потеряв мою звезду, нигде не пропаду! Не пропаду! 2001 2002 Голос в телефонной трубке Если б голос можно было целовать, я прижался бы губами к твоему, шелестящему внутри, как целый сад, что-то шепчущий, обняв ночную тьму. Если б душу можно было целовать, к ней прильнул бы, словно к лунному лучу. Как бедны на свете те, чья цель – кровать. Моя цель – душа твоя. Ее хочу. Я хочу твой голос. Он – твоя душа. По росе хочу с ним бегать босиком, и в траве, так нежно колющей греша, кожи голоса коснуться языком. И наверно, в мире у тебя одной существует – хоть про все навек забудь! — этот голос, упоительно грудной, тот, что втягивает в белый омут – в грудь. Переделкино 15 мая 2002 Мать-и-мачеха Поцелуем на Пасху дарующая, но, свои преступленья замалчивая, обворованная и ворующая, ты, Россия, – цветок Мать-и-мачеха. Но добро к нам добром и воротится. Ты – моя и гриневская Машенька, Богородица, Пушкинородица и, как водится, просто Русь-матушка. Так за что ты людей и надежды столько лет по-бандитски замачиваешь? Если всех убийц не найдешь ты, ты себя не найдешь, Русь-мачеха. Сострадать иногда безнадежно. Жить спокойней с душою роб́ отной, но без боли за все невозможно быть ни матушкой и ни родиной. Мы играем в слова, как в мячики, но, трусливо ругаясь мастерски, всех и вся посылаем не к мачехе, а к чужой неповинной матери. Переделкино, июль 2002 Анастасия Петровна Ревуцкая Не позабыл пионерские клятвы еще, все же немножечко поумнев. Что за тоска меня тянет на кладбище, русское кладбище Сен-Женевьев? Я обожал Кочубея, Чапаева. Есть ли моя перед ними вина, если сейчас, как родные, читаю я белогвардейские имена? Я, у Совдепии – красной кормилицы поздно оторванный от груди, разве повинен, дроздовцы, корниловцы, в крови, засохшей давно позади? У барельефа красавца-деникинца, если уж пившего – только до дна, что-то терзает меня – ну хоть выкинься в ночь из гостиничного окна. Где-то на тропке, струящейся ровненько, вдруг за рукав зацепила меня в розочках белых колючка шиповника, остановиться безмолвно моля. Это сквозь войны и революции, сквозь исторический перегной Анастасия Петровна Ревуцкая заговорить попыталась со мной. Я не узнал, где ни спрашивал, – кто она. Не из писательниц, не из актрис. Скрыв, что ей было судьбой уготовано, молча над нею шиповник навис. Из Петербурга, а может, Саратова, может, дворянка, а может быть, нет… Но почему она веткой царапнула, будто на что-то ждала мой ответ? Анастасия Петровна Ревуцкая вот что спросила, так мягко казня: «Что ж вы воюете, русские с русскими, будто гражданской войне нет конца? Что ж вы деретесь, как малые дети, как за игрушки, за деньги, за власть? Что ж вы Россию все делите, делите — так вообще она может пропасть…» Анастасия Петровна Ревуцкая, чувствую, каменно отяжелев, что-то сиротское, что-то приютское здесь над могилами Сен-Женевьев. Что я стою с головою повинною, если была до меня та война? Но из себя все могилы не выну я. Может быть даже невинной вина. Если бы белые красных пожизненно вышвырнули бы из Крыма в Стамбул, вдруг бы на кладбище это парижское Врангеля внук заглянул и вздохнул. Напоминая взаимозлодейские кровопролития, ненависть, гнев, тлели бы звездочки красноармейские здесь, на надгробиях Сен-Женевьев. Но расстреляли, наверное, ангелов, тех, чьи застенчивые персты тщетно пытались и красных, и Врангеля, их примирив, для России спасти. И над моими надеждами детскими вдруг пролетел молодой-молодой ангел с погонами белогвардейскими, с красноармейской, родной мне звездой. Анастасия Петровна Ревуцкая. Шепот шиповника – крик тишины: «Где же вы, ангелы, ангелы русские, — Боже мой, как вы сегодня нужны!» Сентябрь 2002 |
