На пароходе «Фридрих Энгельс»,

еще марксист и энгельсист,

уже во стольком разуверясь,

я плыл, понурист, не форсист.

А там солдатик не из крупных,

гитарой треснутой звеня,

пел: «Граждане…» – и, носом хлюпнув,

бубнил: «…послушайте меня…»

Но, одаряя чувством локтя,

приветствуя, как земляка,

меня встречающие лодки

стреляли дробью в облака.

И, мне подбавив малость форса,

шампанское со знаком ОРСа

вовсю палило на реке.

Я в братство Братское не втерся —

притерся, как в грузовике.

В Москве грозили мне расправой,

но, отказав им наотрез,

меня прикрыли своей славой

герои оттепельной ГЭС.

Я был тогда в большой опале,

но мне в ладонь легла рука

уже прославленного парня

медвежистого Марчука.

Был Петя Реутский со мною —

чуть пьяненький пророк-пиит.

Он предвещал: «Москва – Москвою,

Сибирь, однако, устоит…»

Он мне внушал на пароходе,

предвидя нечто впереди:

«С тобою вот что происходит,

а ты и сам произойди…»

Мы были оттепелью сами,

жизнь отдышав от Колымы.

Мы были сами – наше знамя,

и серп и молот – были мы.

Когда мы шли по дамбе с Лешей,

с Наташей дивной, молодой,

был день такой-такой хороший —

ни облачка над головой!

Сама развеялась опала.

Прическу ветром не трепало,

но на залысины мои

вдруг капля теплая упала,

потом вторая,

                      третья,

                                 и

увидел я, что в небе тщится

не рассмеяться крановщица,

держа ребенка неискусно, —

дитя несчастной, но любви,

который писает так вкусно

на головы, как на репьи…

Нет, не кремлевские рубины,

а этот мальчик из кабины

благословил меня с небес —

малыш – приемыш Братской ГЭС.

Из грязи мы страну тянули,

но совестью мы не грязнули.

Мы коммунизм не обманули —

нас обманули, и его,

а Фридриху-то каково!

Враждой политика брюхата,

но не поддались ты и я.

Нет двух сторон у баррикады,

когда на ней стоят друзья!

Мы не залечим наши раны,

но научиться бы у них

не попадаться на обманы

и не обманывать других.

И песенку того солдата

весь мир услышит виновато —

лишь не скажу в каком году.

Что снилось нам в шестидесятых,

еще произойдет когда-то,

и я еще произойду!

Я – недоучка всех на свете школ,

я – исключенец за чужие шкоды,

и я к тебе, Беслан, сейчас пришел

учиться у развалин твоей школы.

Беслан, я знаю – я плохой отец,

но неужели я и сам увижу

всех пятерых моих сынов конец,

под старость – в наказанье себе – выжив?

Я понял – я не в городе чужом,

нащупав сердце в перебоях боли,

неловко выцарапанное ножом

на задней обгорелой парте в школе.

Чего в России больше ты, поэт?

Да ты, в сравненье с гексогеном, – мошка.

Нам всем сегодня оправданья нет

за то, что на земле такое можно.

Как здесь, в Беслане, все слилось опять:

прошляпленность, нескладица и ужас,

безопытность безжертвенно спасать

и в то же время столько чьих-то мужеств.

И прошлое, смотря на нас, дрожит,

а будущее, целью став безвинно,

в кусты от настоящего бежит,

ну, а оно ему стреляет в спину.

Но полумесяц обнялся с крестом.

Меж обгорелых парт и по кусточкам,

как братья, бродят Магомет с Христом,

детишек собирая по кусочкам.

Многоименный Бог, всех обними!

Неужто похороним мы бесславно

со всерелигиозными детьми

самих себя на кладбище Беслана?

Когда шли эшелоны в Казахстан,

набиты влежку грудами чеченцев,

террор грядущий зарождался там

в околоплодной влаге у младенцев.

Там, в первой люльке, становясь все злей,

они сжимались, спрятаться так рады,

но чувствуя сквозь лона матерей

их бьющие по темечкам приклады.

И вовсе не молились на Москву,

их сунувшую в степь, где ровно, голо,

как будто бы с земли по колдовству

навеки стер шайтан былые горы.

Но и кривой кинжальный месяц сам

в прорехах крыш домишек их саманных

напоминал им тайно про ислам

среди советских лозунгов обманных.

И Ельцина плебеистая спесь,

и хвастовство грачевского блицкригства

их подтолкнули к первым взрывам здесь,

и было от войны уже не скрыться.

Шахидки носят взрывы на груди,

на талии и вместо бус на шее.

Всегда, чем больше трупов позади,

тем стоимость живых еще дешевле.

Но ничему не помогает месть.

Спаси, многоименный Бог, от мести.

Пока еще живые дети есть,

давайте не забудем слова «вместе».

Тот, кто не спас детей – тот не герой.

Но перед голой правдой все мы голы.

Я вместе с обгорелой детворой.

Я сам из них. Я – из Бесланской школы…

…Как изменились небеса в лице,

лишь танками в Беслане мгла взрычала

и вздрогнула при мысле о конце,

в той школе, в баскетбольном том кольце

подвешенная Сталиным взрывчатка…