Изумрудины Глаз твоих изумрудины зеленее травы — то сверкнут, то замрут они — ни живы, ни мертвы. Твои ноги великие — ноги Дитрих Марлен, оказались уликами тайной дрожи колен. Красоту не запрятавшая, ты живешь, всех дразня. Неужели взаправдашне ты влюбилась в меня? Мне любить тебя поздно. Кто я – поезд? Перрон? Ты уходишь, как поезд, или я – это он? И в Москве, и в Казани быть красивой такой, — это как истязанье скользкоглазой толпой. Хочет всю тебя улица завалить на кровать, ну а то, что ты умница, — ей на это плевать! Чистых глаз изумрудины, так рискованны вы! Где Базаровы, Рудины? Лишь Раскольниковы. Что карга-ростовщица, испустившая дух! От красавиц «тащиться» слаще, чем от старух! Всюду твари дрожащие. Неужели они станут власть предержащими и над женщинами? Мне так больно за родину. Но, как будто в светце, дышат две изумрудины у тебя на лице. 25 декабря 2004 Боюсь не справиться с лицом Боюсь не справиться с лицом, когда тебя увижу где-то, и завершится все концом, в котором больше нет секрета. Боюсь не справиться с душой, боюсь не справиться и с телом, чтоб над тобой и надо мной не надругались миром целым. Боюсь – не знаю отчего — тебя, как тайного богатства. Боюсь – и более всего — его пропажи не бояться. 25 декабря 2004 Tuck me in Во всех языках на свете, конечно, много есть злого, но все-таки доброго больше, и с ним я нигде не один, и я обожаю по-детски простое английское слово, пахнущее крахмалом, шуршащее «Tuck me in…». Я вечно был в детстве мерзлявым, как досоветская барышня, среди всех счастливцев не мерзших каким-то я был не таким: «Дует сквозь одеяло. Ты подоткни его, бабушка…» Это и было наше русское «Tuck me in…». Мой сын краем уха слышал про Сталина и про Берию, в свои пятнадцать он маленький, хотя почти исполин, его голова в Оклахоме, а ноги там, где «Siberia», и он, как ребенок, просит: «Мамочка, tuck me in…» Когда она засыпает, устав от школьных тетрадок, от двух сыновей и мужа — от всех своих трех мужчин, едва коснувшись губами растрепанных мужниных прядок, шепчет она чуть слышно измученное «Tuck me in…». И, подоткнув одеяло, я глажу ее и глажу, последнюю мою маму, уже не без ранних седин, но все-таки первой мамы я ощущаю пропажу и невозможность по-русски ее попросить: «Tuck me in…» Декабрь 2004 Старое фото
Оставаясь всегда молчаливой, в домик наш на Четвертой Мещанской ты вбегала поспешно счастливой, убегала поспешно несчастной. Это было под ливнем, под снегом, лихорадочным взрывом к безднам. Начиналось отважным побегом, завершалось застенчивым бегством. Ни в какую ты роль не вживалась. Тело дав, душу прятала в теле, и в меня ты до боли вжималась, но глаза на меня не глядели. Было мне ничего не известно о другой твоей жизни – ночами. Твои ногти вонзались в известку, процарапывая смысл молчанья. И ныряла ты в наши клоаки, то в автобус, то в чрево вокзала, но не мог я прочесть эти знаки, когда ты второпях исчезала. Еще чуть оставался твой запах — свежесломленной белой сирени, но навек ты исчезла внезапно, мы полвека отдельно старели. И случилось нечаянно что-то, я наказан был жизнью жестоко: я нашел твое старое фото, то, что тайно вложила ты в Блока. Были строки на обороте: «Я люблю тебя. В самом деле». И душа проступила из плоти, но глаза на меня не глядели. Голос шел – может быть, из могилы: «Ты сумеешь большого добиться. Я несчастная. Значит, милый, всем моим пожеланиям – сбыться». Слава Богу, что спрятала книжка голос, близкий до дрожи по коже. Был я грешный небрежный мальчишка, а сейчас разве я не такой же? И чего я мечусь в исступленьи по морям и по всем побережьям? Запах сломленной в прошлом сирени остается несломленно свежим. 2004 |
