Как я люблю эти сумерки длинные,

их перламутрово-пепельный цвет,

будто в ботинках с прилипшею глиною

тяжко бреду на неведомый свет.

Помню, как в сумерках, за огородами,

где мы играли, резвясь, как щенки,

у одноклассницы – рыженькой родины —

родинку слизывал я со щеки.

Сумерки длинные, чуть серебристо-полынные

тянут в себя, зазывая, тревожа, маня.

Сам я забыл, как зовусь я по имени.

Я бы хотел, чтобы звали Россией меня.

Нету у нашей души завершения.

Рад умереть бы, да не до того.

Что же ты, жизнь моя, так завечерилась,

будто и ноченька недалеко?

Буду когда-нибудь снова мальчишкою,

встану горой за девчачью слезу,

буду играть в деревянного чижика,

родинку чью-нибудь снова слизну!

Сумерки длинные, крики вдали журавлиные,

и над колодцем скрипит журавель у плетня.

Сам я забыл, как зовусь я по имени.

Я бы хотел, чтобы звали Россией меня.

Книги тоже читают читающих книги,

видят в скрытных глазах наши стоны и крики,

слышат все, что на свете никто не услышит,

кроме тех, кто такими же книгами дышит.

Нас друг другу сосватали книги когда-то,

и Марина Ивановна в том виновата.

Даже Анна Каренина – мертвая сватья,

с рельс привстав, нас толкнула друг к другу в объятья.

Молчаливое книг возвращенье друг другу

непохоже совсем на взаимоуслугу,

а скорее похоже на их раздиранье…

Это бесповоротное расставанье.

Мы могли возвратить друг другу лишь книги,

но вернуть не могли наши тайные миги,

те, которые так глубоко оставались,

что другим незаслуженно не доставались.

Ты стояла потерянно, неразрешимо,

не садясь в свою старенькую машину,

и в руках твоих словно чего-то, но ждали

Пастернак и Шаламов, «Пословицы» Даля.

Мои руки тебя обнимать так любили,

но сейчас они книгами заняты были,

будто нас ограждали, чтоб дальше не гибнуть,

и Ромен Гари, и Евгения Гинзбург.

Сунул я тебе книги на улице сразу,

отворачиваясь, как боящийся сглазу,

ну а ты, еле выбравшись из-под обвала,

книги, словно во сне, по одной отдавала.

Я просил тебя, девочка, целых два года,

чтобы ты, наконец, полюбила кого-то,

и когда так случилось, вздохнул облегченно,

но зубами потом заскрипел обреченно.

Никогда я не спрашивал менторским тоном,

сколько лет моему сопернику, кто он,

и не знал, то ли плакать мне, то ли смеяться,

когда ты мне сказала: «Ему восемнадцать».

Чистотой незапятнанной девы красива,

полуподнятым взглядом меня ты просила

подойти, чтобы вновь оказались мы рядом,

но тебе я ответил опущенным взглядом.

Ты смотрела в меня, будто времени мимо.

Сделай шаг я, все было бы непоправимо…

Но не сделал я все-таки этого шага.

Что же мне не позволило? Трусость? Отвага?

Встрепенулись зачитанных книжек страницы,

попросив меня шепотом посторониться.

Ты застыла, – чуть вздрагивали лишь серьги! —

и прикрыла прижатыми книжками сердце…

Ходивший на Боброва с батею,

один из дерзких огольцов

послебобровскую апатию

взорвал мальчишкою Стрельцов.

Что слава? Баба-надоедиха.

Была, как гения печать,

Боброва этика у Эдика —

на грубости не отвечать.

Изобретатель паса пяточного,

Стрельцов был часто обвинен

в том, что себя опять выпячивает,

и в том, что медленен, как слон.

Но мяч касался заколдованный

божественно ленивых ног,

и пробуждался в нем оплеванный

болельщиков российских бог.

И, затаив дыханье, нация

глазела, словно в сладком сне,

какая прорезалась грация

в центростремительном слоне.

В Стрельцове было пред-зидановское,

но гас он все невеселей,

затасканный, перезатасканный

компашкой спаи́ вателей.

Позор вам всем, льстецы и спаиватели.

Хотя вам люб футбол и стих,

вы знаменитостей присваиватели,

влюбленные убийцы их.

Я по мячу с ним стукал в Дрокии —

молдавском чудном городке,

а он не ввязывался в драки и

со всеми был накоротке.

Большой и добрый, в чем-то слабенький,

он счастлив был не до конца.

Тень жгущей проволоки лагерной

всплывала изнутри лица.

Но было нечто в нем бесспорное —

талант без края и конца.

Его – и лагерником – в сборную

во сне включали все сердца.

Его любили, как Есенина,

и в нам неведомый футбол

он, как Есенин, так безвременно

свое доигрывать ушел.