Госпиталь (Триптих) 1 Умер я, не совсем, но почти. Я не чувствую больше страдания, и во взгляде врачи не прочли что-то очень пугающе-дальнее. Растянуть бы мне на тормозах лет на двадцать роскошества грешности, но уже проступает в глазах превосходство спокойной нездешности. 2 Все выживаю, выживаю, а не живу, и сам себя я выжигаю, как зной траву. Что впереди? Лишь бездну вижу. Она лежит между двуличным словом – выжить, и безграничным – жить. 3 За слабую душу и алчную плоть мне стыдно, мне Богу завидно, но, если и сам христианин Господь, не стыдно за нас, а обидно. 2004 Чердаки Что для поэта есть удачней привольной юности чердачной, когда, еще притворно мрачный, самовлюбленный стих невзрачный обманно льстит с черновика: «Все, что ты пишешь – на века!» Но если изгнан с чердака, не бойся, словно злой насмешки, любой тюрьмы, любой ночлежки… Таков закон орла и решки — пол грязный звонче потолка! 16 декабря 2004 2005 «Там, где нет эмиграции из языка…» Там, где нет эмиграции из языка — и самой эмиграции нету. А когда хоть одна уцелеет строка — уцеленье даровано наверняка и поэту… 25 января 2005 «Какие есть девчонки голоногие…» Какие есть девчонки голоногие! А я вот составлю антологии… 2005 Кемеровский триптих 1. БОЖИЙ ВЕТЕРОК Легкий божий ветерок. Комары отчаянно пьют румянец со щек у кемеровчаночек. Пусть всех ям не сосчитать, томских, омских, выборжских — с ямочками на щеках, Русь, из ям ты выберешься! Вечер, душу не томи. Истомленные ходят чуда вдоль Томи, в меня не влюбленные. А у этих чудных чуд как мне милость выпросить — полюбить меня хоть чуть, выкрасить да выбросить. То смешливые они, то слезливые, а когда плохие дни, малость зливые. Скульптор Неизвестный Эрнст, ты, кентавр, на коем шерсть от страстей вся дыбом и клубится дымом. Жить хочу, на глаз остер, в небе чисто вымытом, как, светясь внутри, шахтер с углем, в сердце вдвинутым. Эрнст, еще мы не слабы. Вечного, не временного, ты меня живьем слепи для красавиц Кемерова! Помоги мне, речка Томь, — не покойник ведь. Ты возьми да познакомь хоть с какой-нибудь. Я скажу ей без вранья: «Я — из перемолотых, и не перестарок я — перемол́ одок». Никакой во мне порок не сказался, ибо божий ветерок лба касался. Презирая всех жлобов, не скучаю я. Я люблю любить любовь нескончаемо! Столько грязи вытер с ног — все же не пристала. Легкий божий ветерок — и ее не стало… 2004–2005 2. КОГДА ПРИХОДЯТ СЕМЬЯМИ ШАХТЕРЫ Когда приходят семьями шахтеры в кои-то веки выслушать стихи, царям – царево, а шутам – шутово, а вот шахтерам не до чепухи. Их женщины — солдатки подземелий, поняв, что и земля бывает злой, взамен ворожб и приворотных зелий, встав на колени, шепчутся с землей. И молятся они с толпой у клети, едва-едва губами шевеля, чтобы вернула их мужей из смерти, разжалобясь, соперница-земля. А дети страх наследуют на вырост. Вой матерей теперь навек в ушах. Пустая клеть их превращает в сирот, и нет нежней детей, чем дети шахт. Дитя вагонной крыши и перрона, за черный хлеб с прилипшею махрой я пел про молодого коногона, я тоже был с разбитой головой. К чему меня выспрашивать про корни? Перрон – мой первый пробный пьедестал. Я песнями народными прокормлен и хоть одной народной песней стал. И нам негоже, дешево актеря, постыдно опускаться до стебни, когда приходят семьями шахтеры, чтоб в кои веки выслушать стихи. Свет в зале гаснет. Мы, как в общей шахте. На шаткой сцене, как шахтер, я взмок. Те, кто стихов не любят, — не мешайте! Тех нет, кто их бы полюбить не смог. Не надо нас выстраивать поротно и ввязывать нас в темные дела. Свет — дело и поэта, и народа. Лишь нас не раздавила бы порода, которая стать светом не смогла. |
