3. КРЕПЕЖ Мы в России живем, где такой ненадежный крепеж, где поди догадайся, за что и когда пропадешь, где хрустенье раздавливаемого «тормозка» не услышит под звоны курантов Москва. В нашей шахте – России — мы забыли, что все мы – родные, разделив на богатых и нищих народ. Кто нас вместе опять соберет? Мы устали от слова «вперед». Есть ли что впереди у народа от бессмысленного «впереда»? Не нужны нам с другими державами войны с ценами слишком кровавыми. Нам Отечественная война с нашей бедностью — вот с кем нужна! Офицеры-подводники гибнут при галстуках, в белых рубашках, но от угля нельзя отличить нас, чумазых, под углем пропавших. В нашей шахте-России, может, вспомним, что все мы – родные, может, вспомним, что все мы — народ. А не вспомним, — шахтерский наш долг не исполним, и Россия заброшенной шахтой умрет. Ну, а если она не умрет, то и я не умру, да и ты не умрешь — это будет единственный вечный крепеж. Август 2004 – 5 января 2005 «Суламифь»
(Триптих) 1. НАУТРО И когда уже утро настало и уста разомкнулись устало, то повисла младенчески слюнка между губ серебристо, как струнка. Вся искрилась, дрожа тихо-тихо, как светящаяся паутинка, помня сладостно и солено Суламифь и царя Соломона, понимая совсем неигриво, что наступит мгновенье разрыва. И, держа на дистанции лица, мы боялись пошевелиться, чтоб замедлить чуть-чуть погибанье слабой ниточки между губами. 2. «ГРИНГА» Это было в Сан-Франциско, где укрылись мы от сыска Си-Ай-Эй и КГБ — русский и американка — ночью, душной, как Шри-Ланка, в нежной классовой борьбе. Звал я ту девчонку «гринга». Между наших губ искринка возникала, стрекоча. Мы отчаянно балдели в ту эпоху от Фиделя, и от Че, и ча-ча-ча. Но напрасно наш отельчик сладострастно ждал утечек информации из уст. Были занятыми губы, и нам стало не до Кубы, не до Кастро и лангуст. Боже мой, как мы хотели жить всегда лишь в том отеле, никуда не выходя, и сжимать без остановки лишь друг друга, как винтовки, и писать стихи в листовки бородатого вождя. И не верили мы страстно, что стареет даже Кастро, что не вечен СССР. Мы конец капитализма предрекали – в том клялись мы, поедая камамбер. А потом – в нешевеленьи утром плыли мы на лени, как на медленном плоту, и пылинками все мифы над левацкой Суламифью золотились на свету. Но история – ловушка. Испарилась ты, «левуша». Полуиспарился я. Развалилась наша слитность, все смешалось в кучу, слиплось в ком осклизлого вранья. В США на кинорынке заработать на «левинке» могут, кто не дураки. А в Москве, как за отвагу, тех, кто гнали танки в Прагу, называют «леваки». Эй, история! Куда ты? Левые партбюрократы в лимузинах воровато ездят, шапки заломив. Что осталось нынче слушать? Порознь – скушно. Порознь – душно. Где же ты, моя «левуша» — сломленная Суламифь? Переделкино, 31 декабря 2004 3. ЦУНАМИ То ли луна нал миром, то ли лампа в руке, чтоб разглядеть в беззвездной мгле весь ужас мертвых пляжей Таиланда и саванов на вздыбленной земле. Просила ты: «Из головы все выкинь… Поедем – ну хотя бы в Таиланд… Хоть на неделю… Ну хоть на уик-энд», — и был обижен твой просящий взгляд. Мы столько лет не виделись – несметно! — Я вдруг вообразил, что без меня ты прилетела в Таиланд предсмертно, но на губах ту ниточку храня. С чего же тут произошло цунами? Конечно, моя гринга, от того, что Кастро, прежде так любимый нами, споткнулся ни с того и ни с сего, покинув сцены зыбкий пьедестал, и в страхе осознал, что старцем стал. И все мы в разных странах вдруг споткнулись о трупы убиенных наповал и поскользнулись на крови тех улиц, куда нас никогда никто не звал. Но точечной и точной месть природы не может быть, как никакая месть, и мстящие разгневанные воды не успевают паспортов прочесть. Вхожу я в телевизор, и по пляжу иду, и бормочу свой жалкий стих, и саваны глазами молча глажу, как будто ты лежишь в одном из них. Переделкино, 3 января 2005 |
