Есть в мире такой городок – Чусовой,
где рядом все чудится мне часовой
на лагерной вышке, пустующей там,
где, может, в бессмертие вмерз Мандельштам.
Есть в мире такой городок – Чусовой,
где вьюги колотятся головой
со вдовьей невыплаканностью всей
о бывший ГУЛАГ, превращенный в музей.
К нам бодро идет свежевыбритый гид.
О, это не узника совести вид!
И пахнет овчарками прежними он
сквозь слишком удушливый одеколон.
Служил он охранником – так все и есть! —
здесь, в кучинском лагере 36.
«Вот кухня! – мне хмыкнул геолог-якут. —
Из бывших охранников гидов пекут».
А про Мандельштама не слышал наш гид.
«Но я, – он вздохнул, – натерпелся обид
от всех «досадентов» из вашей Москвы.
Уж слишком они задирали носы…»
Есть в мире такой городок – Чусовой.
Был переполох в районо чумовой,
когда вдруг впервые за множество лет
свалился им на головы поэт.
И сразу начальственный строгий сигнал
всех школьников слушать поэта согнал.
Вовсю пузырили в губах чуингам,
не знавшие, кто был такой Мандельштам.
Не дети Арбата, а дети попсы,
которых лишь Алла и Филя пасли,
они, мое имя расслышав навряд,
галдели, как будто пятьсот вампирят.
Какую я правду в их души внесу,
чтоб не ковыряли скучливо в носу
и поняли, вылупясь из ребятни,
что будет Россия такой, как они?
Лишь после бы их не послали в Чечню…
Лишь…
Лучше я перечислять не начну.
И вдруг среди них я увидел себя,
и начал я так: не «Ребята!» – «Ребя!»,
и я рассказал им на их языке,
как видел мальчишкой аресты в Москве,
как дедов из рук моих вырвал конвой,
и поняли все вампирята – я свой.
И после читал я, всю кровь им даря,
про мед, Стеньку Разина и лагеря.
Мне в жилы вбегала их юная кровь.
Взаимовампирство такое – любовь.
Разрушен был весело мой пьедестал,
а я пятьюстами мальчишками стал.
И вместе, как равные, без болтовни
мы были Россия – и я, и они.
И мне в Чусовом так прекрасно спалось.
Поверить в Россию мне вновь удалось.
И чувствовал я – надо мною парят
пятьсот ненаглядных моих вампирят.
Талса
23 ноября 2002
