Наши невесть откуда
возникшие вдруг в бардаке пуритане,
вы пытались —
недавно совсем —
запретить поцелуи в метро,
но в тоннеле,
в дыму,
чьи-то губы, еще не целованные, пролетали,
оторвавшись от взорванных тел,
только рельсы целуя мертво.
И куда-то летят до сих пор
эти губы обугленные,
не полюбленные —
погубленные…
Штрафовать вы хотели
за все поцелуи поштучно
и, какой будет штраф,
дискутировали всерьез,
но пока вы трепались,
как Воланд, над вами недобро подшучивая,
террорист в чемоданчике скромно взрывчатку пронес.
Стали пеплом на шпалах
еще никого не обнявшие руки,
под ногами валялись
любимым в глаза не глядевшие в жизни глаза.
Неужели же вам недостаточно этой жестокой науки,
что в сравненье со смертью
позорны все ханжеские «нельзя»?
Я всю жизнь вызывал высочайшие раздражения —
то писал я не то,
то в хламиде ходил,
то в нахально пижонском жабо.
Я любил где хотел и кого я хотел
безо всякого разрешения,
и когда отберут все свободы,
то эту – им будет слабо.
Разрезали мне узкие брюки,
и прямо на мне,
канцелярскими ножницами,
да еще приговаривали:
«У, дебил!»
В коммунизме мы были совсем непонятными
новшествами
и, быть может, единственными,
кто им был.
Было холодно зверски в Москве.
Ты была в досоветском тулупе,
но в метро мы погреться спустились,
и я тебя так целовал,
прижимая спиной к пограничнику бронзовому —
Карацупе
с его верным Джульбарсом,
врагов – но не нас —
загрызающим наповал.
Рок-н-ролл запрещали,
а мы танцевали его и под музыку венского вальса,
и пускай нас пугают свободой,
как будто чумой,
если я на земле
где хотелось и раньше всегда целовался,
под землей целоваться я буду —
хотя бы с землею самой.
