Мясо-молочная баллада Вокруг Байкала-озера туманы, как молозиво, но очень далеко все в мире молоко. Еще мы непорочные до всяческих свобод. А сны мясо-молочные смущают наш народ. И здесь любая колбаса подалее, чем небеса, и так и лезет из ушей турбазовская вермишель. Бухта Песчаная, чудо красоты, а катера, причаливая, привозят рты да рты. Но умеет наш находчивый народ поцелуями заткнуть голодный рот. И мы живем по-прежнему, как говорят, по Брежневу, и штук пятьсот «Малой Земли» вчера на завтрак завезли. За куриную гузку каждый спляшет вприсядку. Наше горе — вприкуску. Наше счастье — вприглядку. Процессы диссидентские там где-то, у Кремля, а здесь нам благоденствие — свобода слова, Матом завтракаем, матом ужинаем, видать, за что-то заворота кишок заслуживаем. Но вдруг мы в одичании еще издалека услышали мычание под стрекот катерка. Там, взмыкивая тонко, просясь ко всем, ко мне, буренушка-буренка качалась на корме. Бедняжку укачало аж до крови в ноздрях. А что она мычала? Мычала только страх. Ей бы сейчас на выпас, да объяснить кому? И я с толпою выполз к спасительному «му-у-у…». И мы вглядывались алчуще, как буренка — чуть не плачуще — шла по сходням в нашу пасть, чтобы в ней с хвостом пропасть. Двое остроумных мальчиков, — дылдистая мелюзга, — ей венок из одуванчиков нацепили на рога. И уже кричали весело: «Кто рубить специалист? Подточи топор для верности — этот ржав и неказист». И хотя вроде все не подонки — не с ножами и не с дубьем, кто-то вспомнил: «Она ж не подоена! Опростаем, тогда и убьем!» Замолчала буренка, лишь искала теленка взглядом по сторонам, и дарила, как вечность, чуть звенящую млечность предвкушающим нам. Топор подтачивали. Все вжик да вжик! Меня подташнивало — что за мужик! А люди, выдоенные давным-давно, как на невиданное пришли кино. Лишь кто-то выдавил: «Во дают! Сначала выдоят — потом убьют». Госпиталь в Нью-Йорке ноябрь 2002 Родная речь Я так люблю родную речь, такую теплую, как печь, где можно, словно в детстве, лечь горяченьким калачиком, во сне жар-птицу подстеречь, кобылку бурую запречь и столько свеч за кружкой сжечь с Ариной Родионовной, как с незабытой Родиной, которая у нас одна и нечто больше, чем страна: страдалица, провидица, и только Пушкин да она — вот все мое правительство. 29 января 2000 – ноябрь 2002 Сталинское счастье «Нет, сталинское время мы не дадим принизить!» А я не принижаю тогдашних огурцов. Как были они сладки — во рту моем да Изи, — как манго с ананасом голодных огольцов. На стадионе «Сталинец» сидел я, верный ленинец, вовсю счастливо хлопал Пономарю, Бобру, а рядом в забегаловках счастливо пиво пенилось, и костыли счастливо стучали по двору. Играли с нами в пряталки расстрелянные дедушки. О Волго-Доне пели мы, о лесополосе, и пионервожатые, испуганно зажатые, о том вели беседушки, как счастливы мы все. Нет, жили мы не бросово под нежный хрип Утесова. Я больше был, чем в Партию, влюблен в Шульженко Клавдию. А в цирке был загадочен, как «и.о.» бессмертного вождя, великий Кио. Как я могу принизить удары Васи Карцева, шипенье газированной, дарованной воды? Спасибо дяде Сталину! Жаль, не успел покаяться за крошечные счастьица среди большой беды. Ноябрь 2002 |
