Проснулся я ночью. Во сне накатилось
гнетущее что-то. А рядом со мной
любимая женщина не находилась.
Ушла навсегда. И я сам был виной.
Сначала глазами искал я повсюду,
побрел босиком, лишь бы вновь не в кровать.
И вдруг я услышал по звону, по стуку —
на кухне любимая мыла посуду,
ее протирала и мыла опять.
Паркет обжигал мои ноги, как угли,
и было страшнее мне пытки любой,
когда ее шепот услышал на кухне —
со мною невидимым и собой.
Шептала она, что все время я занят
и не замечаю ее и детей,
что буквы прыгают перед глазами,
и то, что волосы все седей.
Свою улетевшую маму просила
со мной не ссориться ради Христа,
ведь я поступаю порой некрасиво,
но вот душа у меня чиста.
Она шептала на ухо ложкам,
тарелкам, блюдечкам, чашкам, ножам,
что сыну сгрубила – да вышла оплошка,
а сын разобиделся и убежал.
Любя чистоту, не в пример грязнулям,
и все отскребая, почти во сне,
она исповедовалась кастрюлям,
и сковородкам, и снова мне.
А я стоял, ударенный шоком,
не в силах теперь позабыть ничего,
и то ли додумывал ее шепот,
а то ли действительно слышал его.
Она присела, совсем обессилев,
заснув, как сраженная наповал,
и кроткий ветер невидимых крыльев
слова молитвы ей с губ сдувал.
Стоял я виновно, остолбенело
среди бессонницы или сна,
и тоненько что-то внутри звенело,
да только не знаю – какая струна…
