Памяти Владимира Мотыля Фальшь была многорука, как Шива, Опошляла и песни, и флаг. И романтика маршей фальшиво Заглушала хрипящий ГУЛАГ. И с нелегкой судьбою Володя, А с фамилией легкой – Мотыль, Воскресил нам в прорыве к свободе Ироничной романтики стиль. Но с иронией вот что бывает — С финкой ненависти под полой Злой иронией лишь убивают, А от злобства спасают – незлой. Напрягалось чиновное быдло, На просмотре угрюмо сопя При словах «За державу обидно!», А обиделось вдруг – за себя. И глядели на фильм косовато, Да вот Бог его, видимо, спас, Потихоньку шепнув космонавтам: «Перед взлетом крутить каждый раз!» Самотрусость – вот наше наследство, Да и самозловредство притом. Это русское самозапретство На все то, чем гордимся потом. Все невыигранные битвы Оттого, что к себе все сведя, При словах «За державу обидно!» Обижаемся лишь за себя. А еще – иногда так постыдно, Что не стыдно нисколечко тем, Кому лишь за державу обидно, И всем ясно, что им, очевидно, За людей не обидно совсем. 23 февраля 2010 «Корпоратив» «Сплошные буржуи на сцене поют для буржуев за столиками. Не все и не всех еще съели. Дальнейшее – за историками. Неужто поэтам России, что были мятежны веками, придется для буржуазии прислуживать массовиками?» Так думает могиканин российской революционности, уже раза три остаканен и с чувством своей уцененности. Романтик-шестидесятник, ходячая плохо реликвия, погибших иллюзий остаток, и высох викинга лик его. Сидит он рядом с японкой, чье имя почти Хиросима, и у нее упорно допытывается некрасиво правда ли, что однажды она сказала рабочим, чтоб касками этак отважно они колотили не очень, а лучше бы, вспомнив сказки, взамен баррикадной борьбы, шли собирать в эти каски ягоды и грибы. Но все подозренья излечивая, от дамы – духов аромат. Она пожимает плечиками: «Типичнейший компромат». Не верить? Верить? Во что – без промашки? Вот политические ромашки. И он, ее «Мицуко» вдышав, с ней чмокается на брудершафт. А про нее чьи-то хари нашептывают: «Мата Хари». Не хочет видеть масс-медиа, что, может, в ней скрыта трагедия. Чего бы это ни стоило, нас, как экспонаты истории, собрали сюда, сколотив тусовочный корпоратив. Чем жизнь все корпоративней, тем каркание противней. Все танки и автоматы, все пьянки и компроматы, — кто это сейчас разберет? И кто на кого врет? Быть может, все наоборот? Со сцены какие-то комики из нас выжимают колики, но, кажется, все равно, что им и самим не смешно. Герой мой не раз был оболганным, но не был по счастью оболтусом, и времени не терял, чтоб опровергать матерьял. Заслуги его не засчитаны, но помнит он время древнее, когда-то до дыр зачитанный, роман Леонида Андреева про бомбометателя Сашку, прославленного Жегулева. А тут мой герой влип в компашку, где кто-то, давая отмашку, тычет поэту бумажку: «Ваш выход после жонглера». Февраль 2010 P. S. Но что все мои обидки, и разве все это – беда, когда две вдовы – две шахидки, готовились к взрыву тогда. Зачем я воспел Веру Фигнер, ее неразумно ценя, и вовремя бесов не выгнал, вселившихся и в меня. Но кто же убил Альдо Моро — да нет, не простой жиголо,́ а сын средиземного моря, — и твой, Александр Жегулев. Какой будет отклик небесный — что делать и кто виноват? Начнем воспитание с «Бесов» — иначе нас всех не простят. Впроголодь
Посвящается мое жене Маше, убедившей меня переписать это, вначале невнятное, стихотворение Впроголодь жил я, и все, о чем только читал, мне хотелось попробовать. В детстве моем не гишпанском, а шпанском, снились и мне ананасы в шампанском, но кроме хлеба полынного, в собственной горечи неповинного, не было снившегося всего — только клочок объявления магазинного: «Седни нет ничего». Впроголодь жил я, как зритель отечественного кино, с детства влюбленный в Ладынину, после тридцатника – в Проклову (меня и сейчас они трогают все равно). Но как нас цензура ни тормозила, и хотя мы не слыхивали про плюрализм, вы, Вивьен Ли и Джульетта Мазина, на цыпочках все-таки к нам пробрались. Впроголодь жили мы, стоя за Хемингуэем, Ремарком, Булгаковым в очередях. Будто на проповедь, мы на стихи в Политех прорывались, головы очертя. С умственным игом полурасстались, и полуналадили мы с человечеством связь. Мы выросли из голоданья по книгам, и сами книгами становясь. Впроголодь выжил. Я сыт. А вот сытости как не бывало, Впрок о лед, видно, шпана мне башку, чтобы крепче была, разбивала. Проданность тем не грозит, кого не подкупят ни тишь, ни гладь. Свободу не сдавший впроголодь, и за позолоченной проволокой я буду по ней голодать. Апрель 2010 |
