Главное, чтобы его хватило. Я расставил резервуары по углам треугольника.

— Что потом? — осведомился Терри, заполняя уже третий сектор. — Ты ведь, кажется, сам собираешься работать с этой штукой?

— А кто будет следить, чтобы целостность силового контура не нарушалась? За этим обычно и нужна вся эта толпа в балахонах. Сила — штука капризная.

Когда самоучка завершил работу, я в последний раз сверил его творение со своей зарисовкой. Составлять «воззвания» и конструировать ритуальные основы — дело Высших практиков, и для него нужно иметь поэтический дар, а мне не повезло ни с одним из этих условий. Я могу только использовать чужие разработки, и для собственного же блага лучше убедиться, что это будет сделано без ошибок.

Подправив несколько мелочей дрожащими пальцами, я кивнул Терри и шагнул в середину Триангулума. Изображение неизвестной — пока ещё неизвестной — печати Соломона колебалось в моих руках от слабого ветерка. Художник должен был с чего-то рисовать — хотя бы с фотографии — и сквозь эти образы я смогу заглянуть в память самой печати.

Зачем? Чтобы услышать, какое имя произносили те, кто прикасался к ней раньше.

— Терри, ты готов?

— Спрашиваешь.

— Начинай.

Самоучка опустился на колени у края простыни и закрыл глаза. Я вздрогнул от нервного морозца, пробежавшего по моей спине — обычная смесь испуга и предвкушения перед интересным делом — и произнёс заглавную строфу «воззвания» вслух. Низкая вибрация из ближайшего резервуара хлынула в соответствующий сектор; будь у меня хорошее зрение, я наверняка сумел бы разглядеть голубоватые искорки на соляном узоре.

Терри вздрогнул, но справился с собой. После второй строфы он даже не шевельнулся, хотя пространство над простынёй начало потрескивать на самой грани слуха. Третья заставила его распрямить спину и сильно напрячь плечи.

Совсем забыл ему сказать, что пресловутых ребят в балахонах должно быть по одному на каждый задействованный резервуар. Но если я справлялся, то и Терри выдержит. У меня вообще создавалось ощущение, что он на порядок крепче среднего практика.

От Триангулума поднималась пульсация — так воздух колеблется над огнём или нагретым асфальтом — и я ещё раз повторил каждую из трёх строф. Магический прилив усилился, электризуя кожу и вызывая тревожное чувство неправильности происходящего — побочный эффект, которому никогда не должен поддаваться Октинимос. Духи понимают лишь силу. Мир понимает лишь силу. А сила эта — в уверенности.

Я повторил «воззвание» целиком в третий и последний раз. Невидимая волна затопила мой череп, оставив тонкую сияющую ось, выработанную многими годами медитаций. «Никакой практики до посвящения», ага, как же. Посмотреть бы, что получается из таких вот кроликов, но пока не до того.

Рисунок печати мерцает передо мной, будто дверь, которую следует открыть… Доля секунды — и я прохожу сквозь него. Мимо несутся картинки, словно я еду в поезде с нерадивым стюардом, который ленился протереть окно. Повинуясь стрелке внутреннего компаса, стираю с мутного стекла слой за слоем; зрение проясняется.

Набросок помнит руки, дряблые и холодные — они касались его недавно. Эти руки мне знакомы, и они принадлежат де Вризу. Двигаюсь дальше — вот твёрдые, уверенные прикосновения, которые формируют самую душу рисунка. Длинные и костистые фаланги, скрытый тенью лоб, отблеск настольной лампы на круглой линзе монокля…

Печать лежит рядом, молчаливая и колючая, безразличная ко всему. Свет мягко падает на её грани, почти не создавая бликов и не заслоняя предмет от моего взгляда. На неё трудно смотреть — она не хочет быть изученной и стремится выскользнуть из фокуса внимания, точно своенравная рыжая кошка.

Пространство между мной и печатью воображает себя чулком и пытается растягиваться, чтобы не дать мне до неё дотронуться. Дудки, и не таких обламывали.

Погружаюсь в новый туннель памяти — длинный, тёмный, наполненный разноцветными молниями и далёкими звёздами. Вся эта мишура только отвлекает — лишняя секунда на восхищение игрой красок, и я всплыву обратно в осенний день. Это слой пустоты, возникший на месте давно стёршихся воспоминаний, и он изрядно толст — Соломонова печать пережила больше, чем все Соединённые Штаты целиком. Иногда в вакууме попадаются выцветшие обрывки реальности, похожие на клочки старых газет, по которым ничего уже не разобрать. Я не позволяю своему вниманию цепляться за них: мне необходимы точные сведения.

Чувство времени тает внутри, и это первый звонок опасности. Моему сосредоточению осталось недолго. Чёрт возьми, я должен, должен успеть… меня не хватит на ещё одно погружение…

Голоса. В темноте появляются голоса. Язык мне неизвестен. По звучанию напоминает испанский… Идиот, береги ресурсы, ты начинаешь рассыпаться!

Резкий свет… нет, это просто факелы на стенах — тёплые, приглушённые. Но мои глаза так привыкли к темноте, что желтоватые отблески вышибают из них слезу. Я — истончившаяся ось самого себя, совпадающая с медной печатью в руках высокого человека с неразличимым лицом. Слышны шаги нескольких людей — фигура в тёмном плаще не одна, но движется впереди группы.

Подземелье. Низкие потолки. Тихая беседа. Меня — печать — помещают в центр пола, изрисованного охристыми линиями. Пять белых плащей, один тёмный…

Фигуры бесшумно скользят вдоль стен, занимая места, будто готовясь начать общий танец. Я — ось… нет, я — нить. От моего сознания остаётся уже очень мало, и с каждой песчинкой в мировых часах всё меньше… Тишина невыносима. Времени больше не существует.

Вспышка интереса: тёмная фигура начинает петь. Я всё ещё не понимаю ни слова, но слышу, что пение фальшиво. Печати нет дела до хрипов и повизгиваний: наконец-то в мире происходит то, что касается её напрямую. Она терпеливо ждёт.

— Ипос…

Слово звучит громко, повторенное всеми шестью практиками сразу.

— Ипос…

Печать отзывается, теплеет, и я чувствую, как оживает её собственный голос — неслышный, но болезненно реальный. Она поёт, обращаясь к тому, кто должен прийти.

— Ипос!

Я — уже не нить, лишь тонкое волоконце мысли… и оно рвётся.

Я рвусь.

— Ипос!!

— Что?.. Эй, Нетус? Ты здесь?

Встряхнувшись, я выронил рисунок. Ветер мгновенно подхватил его и вынес за пределы Триангулума, чуть смазав один из солевых углов. Терри, обеспокоенно глядевший на меня, весь покрылся потом, а жилы у него на висках вздулись так сильно, что стали видны даже подслеповатому мне.

— Вырубай контур, — прокашлял я и окончательно испоганил ритуальный узор собственным телом. Низкая вибрация резервуаров стихла мгновением раньше.

— Ты как? — осторожно поинтересовался Терри, не приближаясь ко мне — наверное, ему не хотелось наступать на едва остывший Триангулум.

— Порядок, — отозвался я и чихнул: взметнувшаяся соль забилась в ноздри.

До «порядка», разумеется, было далеко. Ноги снова меня не держали, но хотя бы чувствовали траву и простыню — следовательно, оклемаюсь через непродолжительное время. По крайней мере, моему телу хватило сил не лежать ничком, а вполне себе ровно усесться. Пальцы сами нашли сигаретную пачку и злобно скомкали — она была пуста. Чёрт.

— Ты чего такое сейчас проорал? Я чуть контроль не потерял.

— То, зачем я всё это устроил. Извини, что так нагрузил.

— Да брось ты.

Терри поднялся, и я видел: он врёт не хуже меня. Его пошатывало, а жилистая рука шарила у пояса — там, где раньше находилась плоская фляга. Сейчас она отсутствовала — видать, он оставил её в трейлере.

— Спасибо, мистер Макферсон.

— За что?

— Идиотский вопрос.

Возможно, следовало поумерить свою дурацкую резкость, но я не мог. Если уж в здравом уме эта задача была для меня непосильной, то сейчас, когда мои мозги ещё не полностью всплыли со дна чужой памяти, не стоило даже пробовать.

— Ты, чёрт подери, мог отбрехаться. Я прошу о вещах, в которых нет ни малейшей выгоды ни для кого, кроме меня, но ты зачем-то интересуешься, что я при этом чувствую, и мне страшно хочется ответить честно, хотя это не должно тебя волновать.