Лорман перебрался через завал и снова оказался в узком проходе «Главное не заблудиться, — повторял он, царапая стрелки на стенах с обязательным указанием направления. — В прошлый раз я уходил налево, там тупик. Попробуем теперь сюда, не дай Бог, то же самое». Прямой проход, теряющийся в темноте, луч света до конца не добивает. «Понастроили, — Лорман сплюнул, — уроды… Почему так воняет?» Коридор повернул направо и снова…прямая линия. «Когда же он закончиться? — парень выругался. — Налево, направо… Вот дурдом, Институт чародейства и волшебства… Лю-ю-ди-и-и… — заорал он. — Есть кто живой? Тишина… Все умерли!» Еще раз налево и…дверь, хорошо, открытая. Немного усилий и можно пролезть. «Интересно, что там? — Лорман стал щемиться в образовавшуюся щель. — Хорошо бы, выход на улицу…» Нет, не выход. «Просто тоннель, — вздохнул он. — Рельсы налево, рельсы направо, переправа, переправа… В какую сторону теперь? Налево пойдешь коня потеряешь… Коня нет, жены тоже, пойдем снова в эту сторону. Жизнь дороже…» Двадцать минут ходьбы, тридцать минут, сорок… «Вот попал… — Лорман расстегнул ширинку и стал мочиться на стену. — Снова как тот пень по шпалам. Стало уже входить в привычку. Опять от меня слиняла последняя электричка, — замурлыкал он себе под нос. — И я по шпалам… Да, — вздохнул он, — со слухом у тебя все в полном порядке. Теперь что ни будь из современного репертуара, веселенькое…И так, концерт продолжается. Выступает… Свист в зале. Пей давай! Наливайте! Согласен даже на воду и кусочек хлебца. Нет? Тогда, не пей, а пой… козлы. Хорошо, только без паники, — Лорман прокашлялся. — Господа вы не пожалеете свои зря потраченные деньги… Слышен легкий свист переходящий в звонкий мат, напряжение растет. Где, спрашиваете Шура? Я вместо неё… Снова свист, вам не угодишь. Все, только без рук, пою… Жили у бабуси два веселых… И это не нравиться? Странно…классика, все же. Истерический смех! Что, вас снова надули…чего разорались? Сидите там попкорном давитесь, а я уже третий день только слюнями питаюсь, на крысятинку вот перешел, что бы связочки хоть как-то поддержать. А вы сидите здесь и вякаете, певец вам не нравиться. Ну, не умею я петь без фанеры, понимаете, н-е у-м-е-ю. И жрать хочу…как собака!».

Парень остановился и прислушался. Подумал, что показалось, но оказалось, — нет. Он отчетливо слышал шум приближающегося поезда. Ошибки быть не могло, но он все равно этому не верил, пока не почувствовал как задрожала земля под ногами. Сомнений не осталось. Это действительно мог быть только поезд, ну или что-то, что ездит по рельсам. А когда далеко-далеко появился еще и свет… Лорман ущипнул себя за руку, не кажется ли? Затуманенное вечной темнотой сознание могло выкинуть и такое… Но нет, боль оказалась настоящей и поезд, похоже, тоже! «Ура…» Радость прошла, когда он понял, что его этот поезд начнет размазывать сейчас по стенке… Этот тоннель строили явно не для пешеходов. Здесь и для поезда то места было мало, не говоря уж о праздно шатающихся… Лорман нервно стал шарить фонариком по стенам в поисках хоть какого ни будь укрытия или ниши, все напрасно. А Поезд тем временем приближался. «Обидно, ждал, ждал и дождался. Голова, как у того электрика, в одну сторону, когти, фонарик и пассатижи — в другую…А как все славненько начиналось, — пожалел он о случившемся и бросился бежать по тоннелю. — Парень услышал шум приближающегося поезда…»

Поезд гремел где то уже за спиной, и выдавливаемый им из тоннеля поток холодного воздуха становился все сильнее и сильнее. Странно, но сейчас само метро было на стороне Лормана, толкая его в спину и помогая ему бежать.

Сзади настигающая смерть, спереди — освещенные ржавые рельсы, в голове — только страх и ужас… Музыка… «Эта музыка будет вечной. Если я заменю батарейки, — Парень споткнулся и полетел. Руки сами схватились за рельсу и…рывок. — Время стерлось и стало другим… — он снова на ногах. Всего то секунда упущена, но…. — Эта музыка будет вечной, если я заменю батарейки…»

Эпизод XI

Юную графиню отпевали и хоронили на третий день, как и положено. В самой церкви людей было мало. Только скошенный горем граф да самые близкие родственники. Горе, свечи и лики святых окружали присутствующих, запах смерти и ладана… Осунувшийся и постаревший на добрый десяток лет граф стоял возле гроба дочери и неотрывно смотрел на её родное лицо. Оно совсем не изменилось, только слегка нос заострился и, может быть, чуть побледнело…

Забили колокола, мамки запричитали, люди стали креститься… Гроб с покойницей поплыл по головам…Белое восковое лицо, черный гроб. Смерть…Каждый без исключения почувствовал её присутствие. Холод… Снежинки падают на строгое, величественное лицо покойницы и…не тают. Порыв ветра и бордовые розы, до этого укрывавшие мертвое тело, уже с него сорваны и летят под ноги… Бордовые лепестки, колючие стебли… Некоторые из разлетающихся цветов попадают кому то в руки, кому то прямо в голову. Колючки царапают щеки и впиваются в губы…Ужас, кровь, стоны… Плохой знак — мертвый цветок в руках. Не тот ли, кто его сейчас держит, будет следующим? Белый снег и красные, растоптанные розы… Красиво? Люди не смотрят под ноги. Они их не видят, только чувствуют, когда наступают… Хрусть, хрусть… Кровь на снегу Черный гроб и непокрытые головы…. Красное и белое, красное и…черное! Похороны…

Люди не видят, зато она все видит, как они их топчут своими ногами. Живые никогда не ведают того, что творят

— Поднимите, — просит она. — Не ходите по моим цветам, не ходите… Что же вы делаете, сволочи! Им же больно, они же живые… Не топчите вы мои цветы, — плачет она. — Если вы меня все еще любите, не делайте им больно… Бесполезно, её никто не слышит. Она умерла…

«Сволочи», — она пытается вытереть слезы рукой, не получается. Пробует второй, то же самое… Руки не слушаются. Она пытается кричать, все напрасно… Губы шевелятся, а голоса нет… Снег падает на лицо, но она его не чувствует, снег падает на глаза, но не мешает смотреть. Она, вся такая красивая в белом свадебном платье и ей совсем не холодно. «Всем холодно, — удивляется она, — а мне нет. Они одеты, а я раздета. В легком платьице на морозе и…не холодно. Почему все такие мрачные, господа? Почему вы меня не слышите? Я к кому обращаюсь? А где мой жених? Почему вы на меня так смотрите, господа? Почему я лежу, а вы стоите надо мной? Вылупились как идиоты, я, что вам икона? А цветы зачем? Я вас просила их поднять, но не складывать на меня, что вы делаете, уроды? Помогите подняться, что смотрите? Не надо поправлять на мне это белое покрывало и цветы эти чертовы выкиньте. А одежда… Где вы откопали все это старье, в каком музее? Придурки, зачем вы так вырядились? Это же семнадцатый век… По оригинальнее ничего не смогли придумать? От вас же за три версты нафталином разит»

— Пусть земля тебе будет пухом, аминь, — священник закончил молитву. — Можете прощаться с покойной.

«Что вы делаете? — не понимает она. — Не надо меня в лоб целовать, черт возьми. Услышит меня здесь кто ни будь или нет. Ну, хоть бы одно знакомое лицо… А это еще, что такое, зачем вы меня закрываете этой дурацкой крышкой?» Стук молотков, гвозди намертво входят в дерево, один царапает локоть. «Больно, — кричит она, — поосторожнее нельзя. И, вообще, хватит уже «кина» вашего, наснимались… Так натурально, что дальше некуда. Да откройте же вы, черт — и она в истерике колотит кулаками по доскам. — Мы так не договаривались». Гроб опускается на подмерзшее дно могилы, туда же летят и веревки. Комья земли стучат по крышке. «Что это? — глаза её расширяются от ужаса в страшной, немыслимой догадке. — Эй, придурки, вы, что совсем с ума спятили, зачем вы меня закапываете, я ведь живая?». Но земля все сыпется и сыпется, звук внутри гроба становится все тише и тише, пока и не затихает совсем. Тихо, тихо… как только и может быть в могиле. Несчастная бьется и кричит, но её никто не слышит, воздуха все меньше и меньше, дышать все труднее и труднее… «Миленькие мои, — шепчет она, кричать — воздуха не хватает, соленые слезы скатываются по щекам и попадают в рот, — пожалуйста, выпустите меня отсюда. Не надо меня закапывать, я ведь вам ничего плохого не сделала. Родные мои, не убивайте меня… Пожалуйста…. Я вас всех очень, очень люблю. Господи… Ну, пожалуйста… Я совсем не хочу умирать…»