Он открыл глаза и некоторое время лежал неподвижно, туго соображая, где он и что с ним такое, умер или ему все это сниться? И кто это, кто это над ним склонился? Снова тот же свет, что и тогда в вагоне метро, яркий и холодный, и снова тот же блеск в ледяных, бесчувственных глазах, внимательно его изучающих, и снова то же мертвенно-белое, молчащее лицо Королевы… И еще… лазурное, без единого облачка небо за её сверкающей, играющей всеми цветами радуги короной…

Он приподнялся на локти и стал осматриваться. Ровная бесконечная гладь и белое безмолвие окружало его со всех сторон. Холодное, тихое и спокойное белое безмолвие… Вдалеке были видны какие то строения, несколько одноэтажных белых ангаров с коньковыми такими же белоснежными, искрящимися на солнце крышами и широко распахнутыми воротами, куда то и дело входили и выходили люди. Люди были везде…и все были одинаковые. Не то, что бы на одно лицо, но все в одинаковой, белой форме без знаков различия. Все — и мужчины и женщины без исключения: белые, на толстой, рифленой подошве ботинки, белые брюки с широким ремнем и белые, с накладными грудными карманами и длинными рукавами легкие куртки… Все мужчины были коротко подстрижены: голые затылки и стоячий бобрик. У женщин же волосы были туго стянуты на затылках в конские, свисающие ниже лопаток хвосты, то и дело теряющих свою форму и переливающихся в лучах незаходящего солнца. Все окружающие его люди без исключения были молоды и красивы. Одухотворенные лица прекрасные, в цвет неба глаза, светлые волосы и ухоженные руки, стройные тела и грациозные походки, мир и спокойствие… И еще эта спокойная в своем величии, единственная, отличающаяся от всех остальных и сейчас стоящая рядом с ним в своем звездном, сотканном из снега и воздуха платье и внимательно за ним наблюдающая Королева всего этого…

Вот она взяла его за руку, когда он поднялся, и все так же молча повела его за собой. Он не сопротивлялся. Идти было легко и усталости совсем не чувствовалось. Прохладный, чистый воздух, заполнивший легкие, сделал тело почти воздушным. И он чувствовал, как с каждым следующим глотком этого чудного кислородного коктейля его тело становилось все сильнее и сильнее, как каждая его клеточка напитывалась такой энергией, что если бы у него сейчас были крылья, то никакая сила не смогла бы его сейчас удержать от полета. Взмах, и вот он уже взмыл вверх, и кружит над всем этим великолепием, видит всю эту прелесть и слышит прекрасную музыку вселенной. Музыку, которую можно слышать, видеть и чувствовать, но которую совершенно нельзя описать…ни нотами, ни уж тем более обычными словами. Музыку, которую никогда не услышишь на земле, и которая здесь была везде и во всем! Все окружающее его здесь пространство — была сама музыка, чистая, легкая и прекрасная!

Люди расступались, давая им дорогу и почти не обращая на них внимания. Для них, похоже, в этом ничего нового не было. Все вокруг были заняты своими повседневными делами, муравьи в муравейнике… Их даже не интересовал его разодранный, весь в крови, грязный камуфляжный комбинезон, с которым их белое, пахучее белье, в которое они все тут вырядились рядом не стояло… Он хотел было разозлиться, уж очень здесь все было стерильно и противно, но не успел… Они оказались в бараке и она жестом приказала ему скинуть с себя всю эту рвань, которой он только что так гордился. Зачем? Он оглянулся по сторонам, ища поддержки у этих успокоенных альбиносов, но, естественно, таковой не получил. «Давай, не выпендривайся, — говорили их голубые глаза и кивали успокоенные лица, — скидывай свое земное хламье, облачайся в наше небесное и становись одним из нас!»

— Я умер, — несчастный уставился на Королеву своими наполняющимися слезами глазами, — да? Эти твари все-таки меня догнали, да?

Королева молчала.

— А как же… — его вдруг поразила вся несуразность происходящего вокруг, — а как же там?.. Девка в психушке, Смирнова? Я же еще должен всем им помочь, а задание полковника, он же на меня рассчитывал, как же так?

— Лика?! — удивилась Королева, и это было её единственное восклицание, услышанное им за все время, что она находилась рядом.

— Да, Лика Смирнова, — он перестал расстегивать пуговицы на комбезе, — пропавшая позавчера в метро.

— Ты ей не поможешь.

— Ты не дашь? — пластмассовая пуговичка хрустнула в его пальцах на две половинки.

Королева не ответила. Пронзив его своим ледяным взглядом, она вытянула руку в его сторону, повернув ладонью вверх, и жестом приказала положить в неё осколки. Он положил, но лишь половину… Из упрямства, но на всем она и сама не стала настаивать, развернулась и медленно пошла прочь, уходя все дальше и дальше, постепенно растворяясь в белизне и теряясь из виду. Он с сожалением смотрел ей вслед, совершенно ясно понимая, что участь его решена и он больше этому холодному куску льда ничем не интересен. Пол сломанной пуговицы для коллекции — все, что ей от него было нужно. Альбиносы тоже отошли в сторону и перестали приставать со своим переодеванием, один за другим вслед за своей госпожой растворяясь в пространстве. Этим, правда, и пуговицы не досталось!

— Куда же вы, лебеди? — усмехнулся он и развел руки в стороны. — А как же я? Что будет со мной? Это же я, Малчиш Плохиш! Это же я подложил бомбу, черт бы вас всех здесь побрал вместе с вашей этой королевой. Куда же вы все сматываетесь? Верните меня на родину и чешите куда хотите! — И с этим криком он попытался остановить одного из них, но не вышло, рука прошла сквозь тело как сквозь воздух, а конский хвост проследовал дальше, и даже не обернулся…

Небо стало меркнуть, и на нем стали появляться звезды…много звезд. Черное небо и яркие звезды в считанные секунды окружили его со всех сторон. И он почувствовал, что проваливается и начинает куда то стремительно падать с ужасом понимая, что даже невесомость его уже не держит… «Ты ей не поможешь», — слышал он последние её слова и видел её глаза. И совсем они были у неё не ледяные и серые, а скорее печальные и голубые.

Эпизод VIII

«…Что же такое жизнь?.. Мы рождаемся, но не помним своего рождения, а детство помним лишь отрывочно; мы живем и, живя, теряем ощущение жизни. Ибо что мы такое? Откуда мы и куда уходим? Должно ли считать рождение началом, а смерть — концом нашего существования? И что такое рождение и что такое смерть?» — Лорман оторвался от книги и посмотрел на лежащую, укутанную до самой головы какими то тряпками Лику. Глаза её были закрыты, а лоб покрыт мелкими капельками пота. Её знобило, и она никак не могла согреться. Дрожь била все её тело, а зубы выбивали мелкую чечетку. Лорман облазил все вагоны пока нашел, чем её укрыть, но ей все было мало. Съежившись и поджав к груди ноги, она, обхватив себя руками, пыталась судорожно согреться, но это у неё совсем не получалось. Не согревал даже разведенный костер, рядом с которым она лежала, и в который Лорман время от времени подбрасывал самые настоящие доски и деревянные остатки мебели, неизвестно где взятые, но довольно приличной кучей сваленные около огня. Желтые языки пламени лизали дерево, и оно уютно так потрескивало, совсем как у неё на даче в камине, когда они всей семьей, мать, отец и она собирались и грелись возле него долгими зимними вечерами.

Ее мама брала в руки старую, толстую книгу с полки, чаще классику, и начинала с выражением читать. Проходило всего каких-то несколько минут и её спокойный, чуть глуховатый голос уносил их в семнадцатый или восемнадцатый век. Где за окном в какой-нибудь старинной графской усадьбе, затерявшейся среди бескрайних заснеженных полей, точно так же могла завывать метель, а у потрескивающего камина в шикарном, усеянном драгоценными каменьями, платье, закутавшись в теплую шаль, греться молодая леди. Конечно же, похожая на неё, а может быть и она сама, только в той, совсем другой и незнакомой ей жизни…

— Продолжай, — попросила Лика, — не молчи.

Больше всего сейчас она боялась тишины, но больше этого она боялась сейчас заснуть и больше никогда уже не проснуться. А что это будет именно так, Лика уже и не сомневалась и лишь из последних сил пыталась этот момент отсрочить, но чувствовала, что с каждой следующей минутой справляется с этим все хуже и хуже.