Вот уже десять минут Сорокин стоял и смотрел на картину. Столько лет уже прошло после этого…целая жизнь. И совсем она прошла не так, эта жизнь, как мечталось, и все в ней получилось не так, как хотелось бы. «И если бы не было того случая, — думал Сорокин, — то могла бы его жизнь пойти каким ни будь другим путем?» Наверное, могла… Но он в этом был совсем не уверен.

Зазвонил телефон и он вернулся к столу.

— Да, — поднял он трубку.

— Смирнов говорит, — услышал он его глухой голос, — узнал?

— Да, — спокойно ответил он, — узнал

— Это хорошо, что узнал… — голос замолк. — Долго жить будешь.

— Сколько бог даст…

— Ну-ну… — и в трубке послышались длинные гудки. — Полковник положил трубку.

«Черт, — выругался про себя Сорокин, — вычислил. Все-таки стерва глазастая номер машины моей таки запомнила. Ну, что ж, тем хуже для неё. Придется, раз так, её доченьке некоторое время пожить у меня пока все не утрясется. Не хотелось бы, конечно, с детьми связываться, — Сорокин посмотрел на картину, — но тут уж ничего не поделаешь, сами вынуждают. По-другому Александра Васильевича не остановишь. Зуб даю, что он даже рад теперь, что я его бабе слегка зубки выровнял, такой козырь ему дал…А с другой стороны, доказательства… Где доказательства, что это именно я избил её? Кроме неё про это больше никто не слышал и не видел. Сама дура в столб въехала. Шустренький старлейт на дороге может стукануть? Так он уже получил свое за то, чтоб не вмешивался. Ющенко ему сразу стольник в хавальник сунул. Кто еще? Прохожие? Не смеши себя… А может, — осенило его, — это все он сам и подстроил? Да нет, — тут же отмел он эту мысль. — Это было бы совсем круто, свою жену под авторитета подсовывать. А с другой стороны, почему в меня въехала именно она? Москва, такой маленький город, блин, что вот именно ей и надо было подставиться! Ну, сука… Теперь ломай череп, что делать? Неприкосновенность… Да плевал он на мою неприкосновенность с высоты своего роста. Да, — Сорокин устало прикрыл глаза, — только бы найти эту дрянь, девчонку его, да припугнуть его как следует, что б не дергался, если хочет, конечно, чтобы с его дочкой ничего такого не случилось. Может быть, и подействует… А не подействует, будем искать другие меры воздействия…»

Очередной звонок вывел его из тяжелой задумчивости. Сорокин поднял трубку и нехотя ответил на приветствие. Трубка что-то говорила, а он молча слушал. Разговор длился минуты три не больше и за все это время он больше ни проронил, ни слова. К концу разговора, если это, вообще, можно было назвать разговором, его гладкий, без единой морщины лоб покрылся мелкими капельками пота, а сам он себя чувствовал не лучше червя, которого только что нанизали на крючок и вот-вот отправят за борт рыбок кормить. Хотелось развернуться, но только большим усилием воли он заставил себя этого не делать, достаточно было и одного уже угробленного утром компьютера. Все остальное могло ему еще пригодиться. Правда, он в этом сейчас очень и очень сильно сомневался.

Большая стрелка на золотых часиках застыла на девяти вечера, а маленькая подбиралась уже к тридцати. Сорок пять, пятьдесят, пятьдесят пять — это самая шустрая секундная стрелка стремительно заканчивала свой круг. Московское время 21 час 30 минут. Стрелка добралась до самой вершины и стала спускаться вниз…три, четыре, пять, шесть, семь… Пошел другой отсчет времени.

От девяти — тридцати Сорокин отнял десять, ровно столько минут прошло после звонка эфэсбешника и получил девять, двадцать. А если и дальше еще попробовать поиграть с числами, то можно было выйти как раз на тринадцать, самое «любимое» его число. Но Сорокин этого делать не стал. Настроение и так было на нуле, и не стоило стараться опустить его еще ниже.

Депутат поднялся с кресла и подошел к окну. Дым на улице немного рассеялся, и жара спала. «Еще немного, — прикинул он, — и стемнеет. Тьма завладеет городом, вот тогда то на улицы и повыползают из всех щелей разные скользкие, ядовитые твари. Выползут и начнут пожирать припозднившихся прохожих. А когда прохожие закончатся, и на улицах жрать уже будет нечего, твари начнут ломиться в дома, взламывая двери и, выбивая в окнах стекла, и пожирать всех там: младенцев, стариков, сонных женщин и возбужденных мужчин. Кто-то начнет защищаться, но все будет бесполезно… Вместо одной убитой твари тут же будут появляться новые, только еще более ненасытные и кровожадные. И всюду будет только ужас, кровь и валявшиеся остатки человечины… Тогда несчастные начнут сыпаться из окон, предпочтя более легкую смерть, той, что ждала их в их собственных же квартирах. Наивные человечки, — ухмыльнулся Сорокин. — Эти твари умеют летать. Они начнут вас хватать и раздирать на куски еще в воздухе, забрызгивая вашей кровью окна и стены домов. Вы будите орать, визжать, рыдать и молить бога о помощи, но все будет напрасно. Он в очередной раз про вас забудет… А затем одна из этих мразей ворвется сюда и… — у Сорокина даже мурашки побежали по коже, — и набросится на меня. Будет немножко больно, но не очень долго. Я услышу хруст своих костей и на этом, слава богу, для меня все закончится. Для меня, но не для вас! Для вас эта вакханалия будет продолжаться еще всю ночь… А утром этот город перестанет существовать. Не спасется ни кто, не протестанты, не гугеноты. Умрут все, все до последнего младенца и тогда твари полностью завладеют городом и начнут пожирать сами себя…»

Сорокин вернулся к столу и потянулся за следующей сигаретой. «Уж лучше так, — проговорил он, — чем умру я один, а они все останутся… Просили эту, эту… — он даже определения не смог для нее сразу подобрать, — просили эту гадину сегодня сдохнуть… Ну, сука… — стакан с хрустом разлетелся в его сжатом кулаке и несколько острых осколков с болью впились ему в ладонь, но он этого даже не почувствовал. — Теперь мне эта соплячка, дочка его, нужна, вообще, как воздух. Иначе, — Сорокин скривился, — я за свою жизнь ломаного гроша не дам».

Эпизод XIX

Сверкание молнии, оглушительный раскат грома и черные, острые когти, и еще капающая, из зубастой пасти хищника слюна, и еще дикий, раздирающий душу крик несчастной. И, еще… красные, горящие ненавистью волчьи глаза. И еще… крик, но уже ни этой, другой… И все, после этого только…безмолвие и полное отстранение от действительности.

Коршуна передернуло. Что-то в этих картинках не клеилось, но вот что?

— Информация, товарищи офицеры, секретная и разглашению не подлежит, — продолжал тем временем излагать свою версию происходящего подполковник Мальцев. — Столько жертв в течении всего двух дней и все молодые женщины. И это еще не конец. Кто из вас может поручиться, что в данную секунду еще какая-нибудь одурманенная женщина не бросается, понимаете, под поезд.

«А может, она сама себе харакири сделала, но зачем? — капитан смотрел на подполковника и почти не слышал, о чем тот докладывал. — Что за день сегодня? Вот еще и эти… Анны Каренины валом на рельсы валятся».

— Падеж необходимо остановить!

«Слово-то какое подобрал, «падеж». Падеж скота резко сократил его поголовье! Посмотрел бы я на тебя, морда лысая, если бы там одна из твоих дочерей оказалась».

— Вопросы, товарищи офицеры?

— Между ними есть связь? — поднял руку старший лейтенант Лапин.

— В смысле? — не понял вопроса Мальцев.

— В смысле, что, не являются ли они членами какой ни будь секты?

— Вот это вам и предстоит выяснить.

— Два дня уже прошло, — буркнул себе под нос Лапин. — Все раскачиваемся…

«Однако интересно, за что её пришили? Неужели Сорокин? Нет, вряд ли. Зачем ему это? Что бы следы замести? Так она все равно уже успела все мужу рассказать. Смысл какой? Нет, Сорос этого точно не делал. Тогда кто?»

— Товарищ полковник? — с места поднялся еще один офицер.

— Слушаю…

— Почему этим делом занялись мы, а не прокуратура, стало девочек жалко?

«Так он тебе и сказал, как же, откуда здесь ноги растут? — Коршун усмехнулся. — Да он и сам не знает, скорее всего. Смирнов знает. Этот все знает. А все таки жаль мужика… По нему и не скажешь, что его жену сегодня грохнули. А дочка то хоть нашлась?»