Ющенко побледнел. У хозяина слова редко расходились с делом. Что сказал, то и сделал…
Последний раз её вчера видели в кабаке на… — начал он оправдываться.
— Ты её нашел, я тебя спрашиваю, — рявкнул в сердцах Сорокин.
— Нет…
— Пшел вон, скотина. У тебя есть еще ночь, — добавил он, когда тот был уже около двери. — Без девчонки можешь не возвращаться.
Помощник исчез, а Сорокин снова погрузился в свои невеселые мысли. «Девчонку мы найдем, — размышлял он. — Рано или поздно, но сегодня ночью она будет у меня. Ющенко хоть и дурак, но дело свое знает. Жаль, Коршун взбрыкнул, офицеришка хренов. Если бы он взялся за дело, то давно бы уже нашел. Вот скот! Кем был? Спившимся неудачником, даже из армии и то выгнали! А кем стал… Да, — депутат потянулся к стакану с соком. — Жаль, конечно, парня. Но так это оставлять нельзя. Сегодня один уйдет, завтра второй, а после завтра, глядишь, и уходить будет некому. Все разбегутся на хрен! — сделав глоток, он вернул стакан на место и потянулся за новой сигаретой. — Ну, пускай поживет эще, — разрешил он, — до завтрашнего утра… Недолго осталось порхать пернатому. Щавлик с Мяликом знают свое дело, пусть только дома появиться и с ним станет все ясно. С этим мы разобрались, — он сделал большую затяжку и стал медленно выпускать тонкую струйку дыма в потолок, — вот что со Смирновым делать?»
Сорокин поднялся с кресла и подошел к картине, единственному украшению, висевшему в кабинете на стене. Подошел и остановился, заложив руки за спину, рассматривая произведение.
Позолоченная дешевая рама, да и сама картина, если честно, черти что. Какое-то мрачное болото, затянутое зеленой ряской в лесной глуши, да еще и написана кое-как, пьяным художником самородком минут за десять, самое большое, наверное. Он хорошо знал, что красная цена ей на базаре в выходной день пол доллара вместе с рамой и место, где ни будь в сортире, однако же, повесил её здесь, на самом видном месте и никто его не спрашивал, почему? Да он бы этого и не ответил.
Темная это была история, и очень давно это было. Так давно, что он и сам уже давно перестал в неё верить, только вот эта самая картина ему о ней и напоминала. А картина эта была его, он сам её когда-то и нарисовал. И болото это с его черной, отражающей небо и старые сосны водой, тоже было теперь его. Мрачное и тихое место в лесной глуши, где он, будучи еще деревенским пацаном, зависал часами, просиживая на берегу и пристально всматриваясь в черноту зеркальной глади поверхности.
Чернота эта пугала его, манила и завораживала одновременно. Даже в самые солнечные дни вода в омуте не становилась светлее, а даже наоборот, только еще чернее и мрачнее. Черный омут, одним словом. Старики поговорили, что он, вообще, был бездонным, и что лучше было держаться от него подальше, не один любопытный уже на тот свет отправился. Поговаривали даже, что и нечистая сила в нем водилась. Но он тогда в это не верил. Какая может быть в наше время нечистая сила? Однако же была…
Четырнадцать лет ему было, когда он влюбился, а ей тринадцать и жили они в одной деревне, совсем недалеко от изображенного на картине места. И решил он её тогда нарисовать, неплохо у него это получалось. Подумывал он даже в художественное училище после семи классов податься. Настоящим художником хотел стать. А что, если получается?! Но, видно, не судьба… Получилось так, что это была его первая картина и, как оказалось, последняя.
Девчонка долго не соглашалась ему позировать, боялась, что в деревне смеяться будут, но потом согласилась. Все-таки интересно, что там могло получиться. Только она сразу же отказалась раздеваться, но он и не настаивал. Хватило и того, что хоть согласилась. А что бы еще ни кто не видел, как она ему будет позировать, то рисовать он её стал на этом самом болоте, куда просто так посидеть на бережку, селяне не ходили, да и влюбленные пары тоже, кроме них, конечно. Гиблое это было место, нелюдимое…
Целый месяц они тайно урывками туда бегали, пока не закончили работу. И, совсем это было не страшно. И чего только старики пугали. Болото, как болото… На картине оно, вообще, смахивало на маленькое озеро, поди докажи обратное. Он мог и море нарисовать, жаль, что не видел его только не разу, наврать мог, а так… Самому не верилось, но получилось: она с распущенными волосами сидела на берегу и смотрела на свое отражение, совсем как Аленушка в знаменитой картине, только, конечно, лучше. Он даже сам, если честно, не ожидал, что так здорово выйдет. «Как живая, — восхищалась девчонка своим портретом. — А вода то как получилась, прям жуть какая то…» Малолетний художник самоучка, откуда чему было взяться, да еще в их деревне, где, что не мужик, то спившийся передовик производства…Немного, правда, вышло мрачновато, но здесь просто пейзаж был такой. «Вот вырастим и поженимся, — говорил он ей, делая последние мазки, — тогда я тебя в нашем саду нарисую во время его цветения». Не получилось…
Было жарко, и они все-таки в последний день решили искупаться, первый раз за все время. Девчонка отказывалась, но он её уговорил. Говорил, что ночью он бы и сам не полез, а днем бояться нечего. Чего солнечным летним днем было бояться? И она согласилась, поддалась на его уговоры. Сорокин отчетливо вспомнил, как с наслаждением наблюдал за её медленным раздеванием. Столько лет прошло, а он будто снова был там и все это видел. Только смотрел теперь он на все это совершенно другими глазами, не восторженными и наивными, а злыми, циничными и холодными, как вода у того омута.
Сначала на траву полетела блузка, затем юбка, потом лифчик… И вот она уже, скинув с себя все до последней нитки, входила в черную воду. Первый раз, первый раз в жизни он тогда наблюдал обнаженное женское тело. Это было что-то! Особенно запомнились её остренькие грудки с маленькими, еще не развитыми сосками. А как красиво эта свистуха, чувствуя на себе его пристальный взгляд, входила в воду, это надо было видеть! Несколько шагов и вот уже её волосы касаются черной глади, еще немного и на поверхности осталась видна только её плывущая головка. Брызги, визг, всплеск… Это он с разбегу влетел в воду… «Боже мой, — Сорокин тяжело вздохнул, заново переживая случившееся, — до чего же все было хорошо. Кто мог подумать, что все так сложится, что вся жизнь после этого…»
Он тогда выплыл, а она так там и осталась. Как она, бедная, когда тонула, кричала, просила её спасти, если бы кто только слышал… Её глаза, расширенные от ужаса, до сих пор снились ему по ночам? не давая покоя. Вот и теперь, стоя перед картиной, он их снова видел, они, не моргая в молчаливом укоре, смотрели на него из воды и все так же, как и тогда, просили о помощи, только уже молча. Вечный крик застыл у неё в глазах. А он тогда, испугавшись, все греб, греб и греб к спасительному берегу. Больше сорока лет прошло, а он до сих пор все еще не верил, что выплыл…
Картину он спрятал в чулане, а про то, что случилось, ни кому не сказал не слова. Её искали всей деревней по всему лесу, а потом наткнулись на одежду, оставленную на болоте? и все стало ясно, черному омуту потребовалась еще одна жертва. Подозревали, что и он был причастен к её смерти, но улик не было, а картину он никому не показывал. Он даже сам на неё не смотрел, боялся её увидеть.
Прошло два года, когда случайно на картину наткнулся там отец, затеявший уборку.
— Нарисовал и не говоришь, — восхитился он. — Мы её в сенях повесим. Природа, понимашь… Ну-у, ты сын даешь! А почему больш не рисуешь, ведь здорово получилось?!
— Не хочу.
— Зря, — пожалел отец. — Может, хоть из тебя в нашем роду бы толк вышел.
— Выйдет, — огрызнулся юноша.
Отец, прислонив полотно к избе, ушел, а несостоявшийся художник ничего не понимающими глазами уставился на свою картину. И видел он черное, покрытое зеленой ряской болото, застывшее в окружении мрачных вековых елей, да еще, откуда-то из его глубины смотрящих на него два спокойных глаза. «Что же ты наделал, мальчик мой, — читалось в них. — Что же ты наделал?»
