Девушка мечтательно прикрыла глаза и, склонив чуть набок свою прелестную головку, принялась кружиться по залу. Оркестр играл вальс, а вокруг кружились красивые молодые пары: военные в белых мундирах с золотыми эполетами, господа в черных фраках и дамы в воздушных, играющих блесками белых платьях с нарумяненными щечками и в длинных, по самый локоть беленьких перчатках… Все здесь звенело, кружилось, сверкало! И она тоже кружилась вместе со всеми, точно в таком же белоснежном платье, только еще лучше и красивее! И, вообще, не только платье, а она сама была здесь самой лучшей и самой красивой! Потому что… Потому что это был её бал, бал в её честь, первый и, может быть, последний бал в её жизни, и она была на этом балу Королевой!!! Вальс и музыка… Вой метели и потрескивание дров в камине…

Когда то здесь все именно так и было: звенели шпоры, лилось шампанское, и молодежь радовалась жизни. Старики же их слегка не понимали, предпочитая танцам, занудные светские беседы, забыв давно уже себя молодыми. Лика перестала кружиться и остановилась, застыла одна посередине этого огромного, некогда очень красивого и шикарного зала. Давно все это было. Пару веков, так точно в этом зале никто не собирался и не веселился. После того, как в нем появился этот портрет, веселье здесь прекратилось.

Девушка вернулась к камину, вернула лучину обратно в вазу, где она до этого и стояла и удовлетворенно потерла руки. Стало значительно светлее, уютнее и даже, кажется, чуточку теплее. Во всяком случае стало не так мрачно как было и даже огромный старый, потрескавшийся от времени портрет графини нарисованный с неё лет двести назад, а может быть и того больше и теперь закрывающий все погрешности на противоположной от камина стене зала, тоже не был таким мрачным.

Строгое, совершенно белое, без единой кровинки, но все равно очень красивое лицо молодой, всего лет двадцати отроду аристократки с собранными вверх золотистыми волосами и спускающимися по вискам завитыми локонами, украшенными еще по лбу и цепочкой крупного жемчуга снисходительно смотрело на неё с высоты своих веков. Правильный нос, сжатые в узкую полоску серые губы и хищный разлет выщипанных бровей венчали такие же хищные, холодные глаза.

Лика подошла ближе. Почему-то раньше ей этот портрет совсем не нравился, она даже боялась его и старалась держаться от него как можно дальше. Лика даже в зал этот старалась не приходить, хоть здесь и было очень красиво, что бы ни встречаться с этим пронизывающим холодом её серо-голубых глаз и чуть заметным изгибом её надменной, все понимающей ухмылки. Ей все время казалось, что графиня с портрета не просто смотрела на неё своими так искусано написанными глазами, а что она её еще и видела. Странное было ощущение. Получалось, что не она смотрела на портрет и любовалась красотой его линий, так точно и тонко нанесенных талантливым художником на холст, а совсем наоборот… портрет любовался ею, раздевая её до нитки, смакуя каждую её черточку и закрадываясь в самые укромные уголки её души. И в какую бы погоду бы она не подходила к этому портрету, пусть даже в самую жару, от него всегда, почему-то веяло холодом.

И вот теперь она стояла напротив этого портрета, одна в этом холодном, огромном и полутемном зале, для освещения которого, конечно же, было недостаточно тех нескольких свечей, что она здесь зажгла и пялилась на эту статную красотку. И самое интересное, что сейчас ей было совсем не страшно. Что-то в нем изменилось, в этом портрете, и она это чувствовала. Только вот что? Лика подошла еще ближе к нему и протянула руку, что бы дотронуться до холста и понять, что же именно? Дотронулась и тут же, словно ошпаренная, отдернула в испуге руку. Ей вдруг показалось… Ей показалось, что она дотронулась не до холста, а до её платья. Она коснулась бархата её платья и почувствовала, как то качнулось под её пальцами. Лика не могла этому поверить, но точно знала, что это было именно так. Пальцы до сих пор чувствовали шероховатую теплоту материи. Взгляд девушки прошелся по платью, задержался на узкой талии, скользнул по почти обнаженным, сдавленных корсетом грудям и тонкой, украшенной бриллиантовой диадемой шее и, наконец, добрался до лица графини…

Аристократка была действительно хороша и даже очень. Написанная во весь рост с оригинала картина точно передавала именно то, что и хотел передать художник — красоту и тайну покойницы. Впервые за все время Лика не просто засмотрелась на картину, она ею любовалась. Ей вдруг показалось, что она сейчас не просто видит эту знатную леди, умершую около двух веков назад, а что она её чувствует… И никакие века ей в этом не помеха. Ведь дотронулась же она до её платья. Шикарное, оно тяжелыми складками ложилось на мраморные ступеньки лестницы, ведущей к пруду, изображенному за её спиной, в черной глади которого художник спрятал мерцающие звезды. Чувствовалось, что он специально сделал такой темный фон, что бы еще отчетливее передать и запечатлеть в веках эту божественную красоту и, похоже, что ему это удалось. Страшный пруд, темные деревья, чуть сереющая вдалеке беседка и даже краешек луны, повисшей в небе, были ничем по сравнению с этой, позирующей ему вечностью! Все это можно было, вообще, замазать черным и все равно этого никто бы не заметил. Какие могут быть звезды и небо, когда на тебя такие глаза смотрят, что даже и через двести лет от них мурашки бегут по коже!

Красавицу нашли через три дня после того как картина была написана. Выловили из того самого пруда, на берегу которого она и позировала, в том же самом платье, но только уже, почему-то без драгоценностей… Художника, вложившего в этот портрет всю свою душу поймали значительно позже.

Взгляды их встретились, и Лика почувствовала, что мраморный пол постепенно начал уходить из-под её ног, а изображение смазываться. Графиня смотрела на неё и…улыбалась.

Все было тоже и не то! Зал вдруг пропал, и они оказались на берегу того самого пруда, где она и утонула, друг напротив друга, живая и мертвая, прошлое и настоящее… Утопленница подняла руку и поманила Лику к себе. И та пошла… Мгновение, и она уже почувствовала холод её пальцев, еще мгновение и холодная вода коснулась её ног. Она с ужасом заметила, что вода поднимается все выше и выше, но послушно продолжала следовать за графиней. Ступеньки кончились и ноги коснулись дна… Еще немного и вода с головой накроет их обоих. «Что же я делаю, Господи? — она вдруг заплакала. — Я же совсем не хочу умирать…» И тут графиня её отпустила. Рука её скользнула в воду да так там и осталась. Лика остановилась, но как завороженная продолжала следить за тем как её спутница продолжала погружаться в воду все глубже и глубже… Вот уже черная вода дошла до её лопаток и коснулась кончиков её волос, золотыми нитями расплывшихся по поверхности. Еще шаг… и… Графиня остановилась и повернулась к ней лицом. Сердце Лики бешено забилось. Сейчас она позовет её, поманит своим тоненьким пальчиком и никуда от неё она уже не денется, закроет глаза и двинется следом за ней топиться… «О боже, — Лика остановившимися глазами впилась в её губы, — что же я такое делаю? Сейчас они откроются и все…я пропала!»

Эпизод IX

«Ты ей не поможешь…» Будильник, разрываясь, гремел на всю комнату, но Коршун не шевелился. Будильник он слышал, но не очень-то хотелось просыпаться, когда и заснуть то толком, еще не успел. Но и будильник тоже не сдавался, гремел и гремел себе на всю комнату, ему то что? Это же не он только что коснулся головой подушки. Сам завел… сам и виноват!

Коршун, наконец, пошевелился. Тяжелая ладонь опустилась на беспокойную головку часов, и в комнате сразу стало тихо и спокойно. Он перевернулся на спину и потянулся. До чертиков не хотелось вставать, но…работа есть работа и надо было шевелиться. В окно сквозь пелену дыма давно уже светило солнышко, на улице чирикали птички и гудели машинки, ругались дворники и скидывались на троих местные пьяницы… Кто-то спешил на работу, кто-то только просыпался… Начинался новый рабочий день и все в который уже раз повторялось сначала. Каждый божий день все одно и то же: упал, отжался, упал, отжался…