На минуту в метро стало очень тихо. Парень все еще светил на героический профиль военного, а девчонка подошла к стене и осторожно провела по нему рукой, счищая с него толстый слой пыли.

— Правда, — согласилась она, наконец, когда все его лицо было вычищено, — это он. Я его помню… Остальных, нет, а этого запомнила, по этим смешным, прижатым ушкам на шапке…

— Шлемофоне, — поправил ей Лорман.

— Все равно, — отмахнулась она. — Никогда не могла понять, зачем они нужны. Они, что их, когда сидят в танке, оттопыривают, что бы лучше было слышно?

— Интересная идея, — Лорман чуть не прыснул со смеху представив себе такого танкиста с растопыренными ушами за рычагами танка:

— Левее давай! — орет шоферу в левое ухо командир.

— Что-о?!

— Левее, говорю, давай!

— Что-о?!

— Теперь правее, — командир начинает орать в правое ухо. Как все-таки в армии у них все продумано!

— У них здесь капитальный ремонт, да? — Лика все еще пыталась осмыслить услышанное и увиденное, и все это подогнать под общепринятые рамки своего сознания. — Скажи: «да», не пугай меня еще больше…

— Наверное…

— А если нет, — не отставала она, — что тогда?

— Тогда? — Лорман задумался. — Тогда это конец света!

— Мамочки, — Лика опустилась на грязный, заваленный всяким хламом пол и вдруг, не в силах больше сдерживаться, разревелась.

Дожидаться, пока истерика закончиться Лорман не стал. Оставив её, спокойно, в тишине и темноте лить слезы, он отправился исследовать станцию или, вернее, то, что от неё осталось, утешая себя тем, что раз она есть, значит должен быть и выход из неё. И все, что не делается, все к лучшему: теперь они хоть знают, где находятся., или хотя бы думают, что знают. Но, добравшись до эскалатора, вернее, до того, что от него осталось, он с сожалением для себя отметил, что с этой стороны им выбраться не удастся. Четыре лестницы были почти до самого низа засыпаны песком, и о том, что это сооружение было когда-то эскалатором, можно было догадаться, только если ты его когда-то здесь видел. Причем, песком был засыпан не только эскалатор, но и весь проход и выбраться здесь можно было только при помощи лопаты и нескольких дней работы. Этот вариант отпадал сразу — у них, к сожалению, не было лопаты, да и несколькими днями они тоже, вряд ли располагали, с тем имеющимся запасом воды и пищи, что еще оставался. Пришлось возвращаться. Был еще переход в центре зала на радиальную линию, но он тоже был разрушен, здесь даже и ступенек то не осталось. Все они обвалились и полностью завалили собой дорогу, а вместо бывшего прохода, вверху зияла огромная дыра и попасть туда без дополнительных приспособлений не представлялось возможным. «Осталось исследовать выход с другой стороны, — прикинул он, — и можно будет отдыхать…»

Когда Лорман вернулся, Лика уже почти успокоилась. Она все еще всхлипывала, но, слава богу, уже хоть не плакала. Она, все так же сидела на том же самом месте, где он её и оставил и, поджав ноги, обхватив их руками, остановившимися глазами смотрела в темноту.

— Мы умрем? — всхлипнула она.

— Конечно, — согласился он, присаживаясь рядом. — Я, лет через пятьдесят, а ты через сто, наверное!

— Нет, — вздохнула она, — мы с тобой умрем гораздо раньше, завтра или сегодня. Кончится еда и вода, и мы умрем.

— Не говори ерунды, — разозлился Лорман. — Все будет нормально, и мы с тобой обязательно отсюда выберемся.

Сказал и замолчал. Девчонка озвучила его собственные мысли. Она произнесла в слух то, о чем он боялся себе давно уже признаться. Вода, которой в двух пластиковых бутылках было чуть меньше литра, закончится и …

— Кончай, — Лика закрыла глаза и спрятала голову в коленях. — Думаешь, что я полная дура и ничего не понимаю? Ты сам то веришь в то, что говоришь?

— Надо во что-то верить, — Лорман не стал корчить из себя крутого. — Без этого нельзя.

— Я знаю, что случилось, и почему мы здесь оказались.

— Что?

— Землетрясение!

— Угу, — улыбнулся в темноте Лорман. — Или ядерная война. Германия снова без объявления войны вероломно напала на Советский Союз.

— Какая разница, — Лика чиркнула колесиком зажигалки и закурила. — Рас, два, три, — стала она пересчитывать сигареты, — …тринадцать. Осталось тринадцать сигарет. Докурю и, будем бросать. Тебе дать сигаретку?

— Не курю.

— Потому и предлагаю, — хихикнула она, — что не куришь.

Все в этом мире когда-то заканчивается, вот и сигарета, догорев до фильтра, тоже закончилась.

— Двенадцать, — сказала Лика и стала подниматься, — как у Блока. Пошли, что ли искать твой выход.

Лорман уловил перемену в её голосе, да и в настроении тоже. Сказано это было так спокойно, что можно было подумать, будто бы все это так просто, взял и нашел. Пошел, нашел и вышел! А там солнышко светит, машинки моторчиками гудят, и человечки всякие по тротуарам топают… Прошли какие то минуты после того как они оказались на этой станции, а перед ним сейчас стоял совершенно другой человек, спокойный, уравновешенный и рассудительный. От той сорвиголовы, с которой они совсем недавно еще ругались и целовались, не осталось больше и следа. Лика как-то сразу повзрослела и поумнела, и повзрослела не на пять или даже десять лет, а повзрослела на целую жизнь. Тем более что жизни этой, по её же собственным подсчетам, у неё уже почти и не осталось.

Достав из сумки плеер, она включила кассету, но надевать на голову наушники не стала, что б не расстраиваться. Затем нашла любимую песню, и пол минуты её внимательно слушала, потом выключила плеер, открыла заднюю крышку и достала из него две пальчиковых батарейки. Батарейки положила в сумку, а крышку аккуратно вернула на место. После чего немного постояла, взвешивая в руке полегчавшую игрушку и, размахнувшись, со всей силы и без всякого сожаления зашвырнула её куда то в темноту. Секунда и от дорогостоящей, но совершенно, сейчас бесполезной безделушки остался только треск от падения, да и то только в их памяти. И от той Лики, которая эту безделушку еще минуту назад так сильно любила, тоже ничего больше не осталось.

— Нам сейчас свет нужен, а не музыка, правильно? — посмотрела она на своего спутника.

— Правильно, — согласился тот.

— Вот и чудненько, — Лика попыталась слегка улыбнуться, но её губы её же и не послушались. Улыбки не получилось. — От одного хлама избавились, следующим будет телефон.

— Может и нет, — возразил Лорман, Во всяком случае, он свой пока еще выбрасывать не собирался.

— Не строй иллюзий парень, — вялая улыбка все же появилась на её лице. — Мы с тобой умерли. Все дело лишь в том, когда мы с тобой сами себе в этом признаемся?

Эпизод XVIII

К девяти вечера господин Сорокин уже основательно нагрузился. Раскрасневшийся, с помутневшими глазами он смолил очередную сигарету и слушал доклад своего подчиненного, развалившись в своем кожаном кресле. Волосатая рука его лежала на столе, а кончик зажатой в ней сигареты дымился как раз над забитой до отказа хрустальной пепельницей. Легкий дымок, извиваясь, подымался наверх, да так там и оставался. Окна не открывались, кондиционер не работал и кабинет давно уже не проветривался, и поэтому от скопившегося здесь дыма дышать было совсем нечем. Но почему-то Сорокина это сегодня не трогало. Начатая бутылка Армянского коньяка уютно пристроилась на столе рядом с телефоном, и это было единственное, пожалуй, что его сегодня радовало и согревало душу.

— Дальше, — устало поторопил он Ющенко. — Что ты мне здесь мурку клеишь, займись еще описанием цветочков возле её подъезда. Меня не интересует, где ты все это время был, — Сорокин сильно закашлялся, закрывая рот ладонью. — Меня интересует, что ты за все это время сделал.

— Сергей Иванович, — стал тот оправдываться, — мы всю Москву на уши поставили, её нигде нет! Она, как сквозь землю провалилась.

— Так не бывает, — скривился Сергей Иванович. — Я тебе, жмурик, бабки за что плачу? Что бы ты мне здесь глазки строил, морда твоя хохлятская. Так я баб люблю, понял, но если ты хочешь, то и тебя тоже сейчас любить буду.