Способ справиться – один: переждать, перетерпеть. Старый, испытанный лекарь – день да ночь, сутки прочь. И старые, испытанные друзья – книги. И вот когда облепляет меня ватной волной, заваливаюсь я в сделанную своими руками кровать, и ухожу в мир, который люблю и ценю не меньше реального – мир, сотканный из жизни, фантазии и вдохновения кудесников Слова. Без этого я бы просто пропал. Но иногда и книги не спасают – тогда остаётся просто впасть в дрёму…. Обычно хватает двух-трёх часов дремотной лёжки, чтобы прийти в себя, восстановиться.

Лишь однажды со мной длилось такое две недели – после получения последнего отказа, из «кавырнадцатого» издательства опубликовать мой первый роман. И вот тогда я познал, что такое настоящая, глубокая депрессия… В то время я работал сутки через трое, в охране, куда ушёл с инженерной должности, чтобы писать роман. И я его написал! Разослал сразу в пять издательств. Потом, по мере возвращения рукописей с отказами, тут же снаряжал по другому адресу… Ну а последний «отлуп» точно вышиб из меня весь воздух – я обмяк сдутым резиновым шариком и пролежал, совершенно смятый, раздавленный, две недели в наглухо зашторенной комнате. Лежал сутками, поднимаясь только по физиологическим надобностям, да на дежурство, которое отбывал «на автомате». Залечь на дно – так я впоследствии классифицировал своё тогдашнее выпадение из активной жизни.

Так что успех моего второго романа, да ещё сразу в двух издательствах, явился для меня настоящим Событием, спасением. Подтверждением, что я – не графоман. Что не зря бумагу марал. Что не зря жизнь тратил. Всё – было не зря! А быстрая карьера и успех в газетном мире только укрепили мою уверенность в себе. Она окрепла настолько, что когда такая ясная перспектива издания романа всё же лопнула под натиском новых времён (наступили 90-е), я пережил это неожиданно легко. «А и шут с ним!», – махнул рукой и отправился на очередное эпохальное интервью.

Страна летела куда-то сломя голову, и вместе с ней летел я. Летел, как многие, налегке – нулей на купюрах становилось всё больше, но весили они всё меньше. Вот уже статус миллионера огребли самые широкие российские массы, но счастливее от того не стали. На глазах у всех лопался миф, что чем больше у тебя денег – тем ты богаче. Язык на это отреагировал моментально: слово «рубль» употреблялось только с эпитетом «деревянный», а «деньги» вообще отъехали куда-то на периферию общественного словопользования – на ценниках красовалось почти матерное «у.е.», везде и всюду звучало «доллары», «баксы», «бобосы», «зелень», «грины», «зелёные американские рубли». Болотный цвет сделался настолько любимым, что им помазали даже чубайсовские ваучеры. Вот было времечко, прости Господи…

Деньги, деньги… Что ж это за зверь такой? Почему так крепка его хватка на горле нашей жизни? В моей обширной библиотеке имелись, конечно же, книги и на эту тему. Открываю одну, и сразу же натыкаюсь на факт, доселе неведомый мне. Вот, извольте:

Про деньги. Солдат.В русском языке слово «солдат» закрепилось со времён Петра I, а корни его вообще теряются в глубинах тысячелетий.

«Солджер» – так оно звучит по-английски. «Зольдат» – по-немецки и по-французски, «солдато» – по-итальянски, «солдадо» – на испанском.

Однако сегодня лишь немногиезнают, отчего людей военных именуют «солдатами». «Солид» – так называют на латыни жалование рядового воина. На английском это будет «сэлари», на испанском – «соларио».Считается: дальним предком этих слов было латинское «салариум» –соль. И в слове «солдат» – тот же корень. С латыни выражение «сал даре» переводится как «давать соль». Дело в том, что в Древнем Риме легионерам платили за их службу солью. Отсюда и название «солдат» – человек, чья служба оплачивается солью. Существуют и другие объяснения, но и в них без соли не обходится. Так, кое-кто объясняет, что поначалу солдатами именовали только легионеров, охранявших Виа салариум – Соляную дорогу, которая вела в Рим*

* Источник – прекрасная книга Александра Щёлокова «Деньги мира. Занимательные факты, курьёзы, истории». Изд-во «Эксмо», Москва, 2011. В дальнейшем я ещё неоднократно обращусь к этому труду в рубрике «Про деньги», за что искренне признателен автору и его издательству.

Любопытно, право. Из латыни, говорите? А если вслушаться в это якобы древнеримское «сал даре»? Соль дарую не напоминает? А вообще-то забавно было бы рассказать о сём историческом факте советскому солдату срочной службы, ежемесячное жалованье которого в моё время составляло аж 3 рубля 80 копеек. Хотя если перевести это на соль, которая в СССР стоила сущие копейки, то… Нет уж, лучше деньгами, товарищ военный интендант!

Я окинул взглядом невысокую стопку «денежных» книг, извлечённых с полки, достал из ящика стола мягкую фланелевую тряпку, тщательно протёр каждый том. Ну что ж, пожалуй, дождались они своего часа – нет, ну должен же быть какой-то секрет, почему у одних денег много, а у других… То не хватает, то вообще нет. Ну или скоро не будет. Займусь-ка я в параллель своим поискам работы исследованием сего занимательного и, не побоюсь этого слова, животрепещущего вопроса. Чем же ещё заняться прожжёному журналюге, если не тем, что так живо трепещет в его воспалённом мозгу?!

Маша любила всякие сказки, но, конечно,

им не верила. Только здесь, в Ленинграде,

она поверила, что и среди вещей бывают,

кажется, живые существа.

(К. Г. Паустовский. «Дым Отечества»)

Прошла неделя. Я сидел за своим домашним письменным столом и сердито себе выговаривал. Ну какого, спрашивается, лешего ты зациклился на поиске именно работы? Ну не хотят тебя! Работа, парень, – тебя не хочет! И твоё блестящее, всё в профессиональных наградных бляхах, резюме, разосланное уже в пару десятков адресов, тоже не срабатывает. Оно, видно, сродни увешанному орденами да медалями мундиру ветерана – глаз радует, но к сотрудничеству не побуждает. Три категорических отказа, десять – «Ждите, сообщим!», в остальных случаях – ледяное молчание. Ну и, может, харэ навяливать себя? Тебе же, тупице, ясно, без обиняков диагноз поставили: стар ты для наёмного топ-манагер. Устарел! Не нужен ты никому. И твоя семья, твои дети – тоже. Кому какое дело, чем ты их кормить будешь. Себя, кстати, тоже… И что теперь – переводить домочадцев на питание солнечной праной? Которая бесплатно разлита в воздухе, но вот вдохнуть, всосать, впитать её – это извините. Это – мы не умеем. Разучились. Научи, Боженька, по-новой! А как бы было хорошо, ну просто замечательно…

Тэкс-тэкс-тэкс… В смысле – так-так-так… Нет, ты правильно прострекокотал: тэкс-тэкс-тэкс! Это ж машинка! Пишущая! Эх-ма… было время – стрекотал ты на своей пишущей машинке марки «Любава», заносясь на крыльях вдохновения в такие эмпиреи, в такие эфиры да земфиры… Нет, в Земфиру не хочу. Да и она, говорят, нашего брата не жалует… Шутка.

Я вздохнул. И припомнил, что вообще-то поначалу обзавёлся пишущей машинкой «Москва», но уж больно коряво она печатала, с каким-то не молоточковым, а – молотковым боем, причём прикладываться к клавишам надо было основательно, крепко. Нет, вопреки названию, на столичную штучку она совсем не походила, была какая-то нелепая, кое-как придуманная, кое-как свинченная… Кто имел с ней дело, тот не осудит меня за то, что при первой же возможности я ей изменил. С Любавой. Вспоминаю именно так, без кавычек, как о близкой подруге и соратнице.

О, милая-милая моя Любава! Я относился к ней, почти как к живому существу. Ладная, симпатичная, в сравнении с высокой и угловатой москвичкой – более компактная, с округлыми эргономическими формами. И печатала вполне, вполне прилично. Сколько счастливых дней и вечеров (ночью, к великой моей досаде, шуметь было нельзя) провели мы вместе! Сколько текстов она родила мне! И сколько удовлетворения и даже радости выпало на мою судьбину именно с Любавой! Поэтому, даже сейчас, когда вдруг припомнилось всё по прошествии стольких лет, мне стало неловко, даже стыдно. Я ведь, подлец, идя по жизни с Любавой, мечтал всё это время о другой, особе знаменитой и любимой всеми советскими писателями и журналистами той поры – бело-красной югославской красавице.