И в мозгу её отчётливыми раскалёнными рядами принялось выстраиваться: звонки начались сразу же после отъезда Виталия – звонки закончились сразу же после приезда Виталия – ровно месяц Виталий отсутствовал, ровно месяц продолжались звонки – звонки находили её везде: на работе, дома, один раз даже в гостях – звонки, звонки, звонки – Виталий, Виталий, Виталий… Он!

А может, не он? Как это – «Звонки закончились сразу же после приезда Виталия. Закончились… Почему – закончились? Кто сказал – закончились? Разве день прошёл? Да-да, не прошёл… День вовсе ещё не прошёл…»

Заминка, однако, продлилась недолго. Ряды аргументов мощно замаршировали, пополняясь всё новыми и новыми. Виталий всё наглее требовал деньги – бесконечные ссоры, мерзкие скандалы – он всё чаще угрожал: «Если не дашь денег, то…» – смеялся, прямо ржал нагло, крича: «В ноль-два захотела на старости лет? Смотри, исполню свой комсомольский долг!»

Ему требовались деньги всё больше и больше. Она давала. С руганью, со слезами, с проклятиями, но – давала. В его руках они таяли, словно масло, брошенное на раскалённую сковороду – с шумом, с треском, с летящими далеко вокруг обжигающими брызгами, пятна от которых выводить приходилось тоже ей, и часто – новыми деньгами. Она платила за вдрызг разбитую ресторанную посуду, за треснувшее ребро какого-то юнца, за отобранные водительские права, за то, за сё. Ждала: авось перебесится. Потом перестала ждать. Ненавидела. Терпела. Искала выход. Не находила. И снова терпела. Чего-то ждала. Ждала всё время. И продолжала давать деньги.

Аппетиты его росли, но она хоть в одном держалась – давала всегда меньше, чем требовал. Правда, не в этот раз.

«Выходит, – думала она теперь, – надоело ему давить из меня? Решил сразу, одним махом? Мол, запугаю до смерти, подъеду с какой-никакой тыщёнкой-другой, да и выслежу, где она прячет остальные. И всё будет моё».

Открытие явилось таким простым и очевидным, так оно высветило всё прошедшее за последние дни, что Зимняковой стало физически дурно. Она огрузла на спинку лавки, тяжело задышала, и фирменная ткань спортивного костюма стала душить её облиплым обморочным объятием. Панама наползла на лицо, из-под матерчатых ярко-красных скошенных полей топырился мокрый, вспотевший кончик носа, губы – бледные, с фиолетью в закраинах – размазывались в плаксивую гримасу.

…Когда Зимнякова пришла в себя, первое, что она нащупала в своём сознании, было: «Деньги! Мои деньги!..» Она завозилась на лавке и вдруг резво вскочила на ноги. Она стояла, растопырясь руками и что-то разыскивая вокруг себя; взгляд её суматошно косил, сухие губы подёргивались, нашёптывая одно и то же, одно и то же: «Деньги! Мои деньги!..», но тут глаза её замерли на оставленном посреди двора ведре, долго ощупывали его и брошенные тут же лопату с тяпкой, вспоминая, успокаиваясь, трезвея. Она припомнила: деньги ещё не взяты. Они там, в земле. А значит – в безопасности. Она не выдала себя. У него не вышло. Не вышло!

Окончательно очнувшись, она постояла, собираясь с силами, собираясь с мыслями. Отвердели губы, прояснился взгляд – он не бегал уже бестолково по сторонам, он медленно и цепко ощупывал двор.

«Он где-то здесь,– мрачно размышляла она.– Если моё подозрение верно, он должен быть где-то здесь. Он следит. Он выслеживает меня, мои деньги. Ему нужен тайник…»

И ей уже казалось, что она чувствует его взгляд, он где-то здесь, совсем рядом.

«…А ведь он мог… ну, сделал вид, что уехал из города, сам же остался… жил у какого-нибудь приятеля… и звонил мне весь этот месяц. А теперь явился и требует денег. Он знает, что дома их нет, он знает, что я где-то их прячу. Я еду за деньгами, он едет за мной, я беру деньги, он узнает, где мой тайник. Ловко… А я-то, я-то, купилась, словно девочка…»

Ей захотелось осмотреть сад, но тут же возникло совсем иное решение. Она бросилась в дом за ключами, выскочила и – бегом к «Ладе». Через считанные секунды она уже гнала машину задним ходом, назад, к единственным воротам из дачного посёлка: если всё было так, как она себе напредставляла, то машина Виталия должна стоять где-то здесь, она обязательно стоит где-то здесь. Или дальше на дороге, которая здесь одна, или – у ворот дачного посёлка, которые также здесь одни.

Поворот, другой, третий. Вот и ворота. Машины не видать. Не видать её и дальше. Её вообще нигде не было видно…

Зимнякова медленно покатила назад, к даче. В голове рождались варианты: он знал, что тайник на даче, и приехал сюда раньше её… он потерял её в городе благодаря светофору, милиционеру, господу Богу… он…

Подозрение, которое всего лишь минуту назад едва не стало убеждением, стало терять в весе. Таяла его фигура, абрис – но остов подозрения остался. Он распирал зимняковскую голову всеми своими костями, а, как известно, были б кости – мясо нарастёт.

Вернувшись к себе, Зимнякова даже посмеялась над собой, но глаза при этом оставались у неё размышляющими, серьёзными. Слишком уж всё сходилось, тютелька в тютельку… Цель звонков, ещё совсем недавно такая непостижимая, определилась от и до: вспугнуть, заставить растеряться, наделать глупостей и в итоге привести к деньгам. Возможно, всё это время он следил за ней. Нет, тогда она ещё раньше выдала бы себя, ведь шкатулка-то отвезена не до, а после звонков.

«Стоп, – подумала она, – что-то я совсем запуталась. Стоп… стоп… стоп!!»

Она едва не вскрикнула: то, что открывалось ей, вызывало ужас. Она прятала шкатулку уже после звонков! После!!

Она вскочила и побежала. Бежала, как ей показалось, невыносимо долго. Сердце барабанило в горле, в груди колыхалось чьё-то хриплое, оглушающее громкое дыхание. Затрещала, шарахаясь в стороны, малина; Зимнякова грохнулась на колени и принялась рвать землю – руками, ломая ногти, не чувствуя боли.

Клад был на месте… Толстый прочный полиэтилен долго не поддавался. Пошли в ход зубы. Полиэтилен пищал и растягивался. Наконец лопнул и разъехался под бешеными пальцами по сторонам.

В шкатулке всё тоже было на месте…

Сначала Зимнякова беззвучно хохотала, потом принялась так же без звуков плакать. Она ворошила грязными растопыренными пальцами содержимое шкатулки, и земля жирно пятнила кольца, серьги, броши, банковские рубашки пачек с купюрами.

Зимнякова сидела на земле, среди колючих веток малины – и плакала от счастья. Потом навалилась усталость. Враз. Деревенела спина, отекали чувства – боже, как она устала, смертельно устала от всего, что колотило её сегодня, пугало вчера, беспокоила все остальные дни. Хотелось лечь на спину и посмотреть в небо. Как долго, оказывается, она не делала этого, и отчего-то именно сейчас, сию минуту ей потребовалось увидеть: какое оно там? Всё такое же, как в далёком-далёком раньше, или другое? Неужели другое? Неужели совсем не то, что смотрело на неё давным-давно, в детстве, смотрело голубым, ускользающим, уходящим под её глазами всё дальше, всё глубже увлекало за собой взгляд, и она любила её, эту бездонную высь, и себя любила, и любила травинку, чей терпкий, кисловато-горький сок щипал язык и холодил нёбо, любила жить, мечтала жить…

И она легла бы на спину, и взглянула бы в небо, но в этот момент рядом, как ей показалось, в самое ухо ударил посторонний резкий звук. Ударил ещё раз, и ещё – визгливо-истеричный сигнал легкового автомобиля. Зимнякова захлопнула крышку шкатулки, заметалась в малине, не зная, прятать ли себя саму, или только шкатулку. «Подстроено! Всё – подстроено! Вот оно! Я же знала – подстроено!» – выхлипывала она, вряд ли понимая, что именно подстроено и кем подстроено.

Сигнал выл.

Зимнякова металась.

Шкатулка бренчала золотыми цацками.

Сзади зимняковскую «ладу» подпирали чьи-то перламутрово-синие «Жигули». Сигнал уже молчал, в кабине никто не просматривался.

Зимнякова раздвинула ещё чуть-чуть ветки – тут-то и увидела идущую к калитке миниатюрную женщину. Вздох облегчения шевельнул листочки: Зимнякова узнала Докторову, свою подругу. Её дача стояла кварталом ниже.