Кто первый заснул – он или она – Табунов уже не помнил. Хотя спал Табунов мало и неспокойно, разбитости поутру он не ощутил. Лишь засела внутри какая-то взведённость, отчего движения его были суетливы, произносимые слова смяты, а взгляд непрестанно косил и прятался.

«Нет, так не пойдёт, – зло подумал он о своём состоянии, – спокойнее, спокойнее надо»…

За бритьём он сумел взять себя в руки и к завтраку вышел уже как обычно – собранный, уверенный и даже с лёгкой смешинкой в глазах.

Завтракали втроём – Светлану в такую рань не поднимали. Отец по своему обычаю со сна пребывал в хмурости и молчании. Ел быстро и, по-видимому, совершенно не вдумываясь, что в его тарелке и чашке. Мать, как всегда, слегка ворчала и как всегда торопилась, но на сына поглядывала чаще, чем следовало бы в утренней спешке. Он это чувствовал и становился ещё собраннее, ещё увереннее.

– Вить, ты после работы сразу… домой? – спросила мать, глядя в тарелку.

– Сразу, мам. А что?

– Да нет, я просто… Ты что-то задерживаться последнее время стал.

– Работа, – спокойно пояснил он. – У меня ведь ненормированный рабочий день.

– Да-да, конечно… А…

– Что?

– А… Гх-х! – мать кашлянула так ненатурально, что сконфузилась. – Ну да, конечно, ненормирован… конечно…

– Проект на стадии завершения. Сама понимаешь, работы невпроворот.

– Да-да…

Он видел, что матери страшно хочется о чем-то спросить, но она не решалась, и сын был не менее страшно благодарен ей за эту нерешительность.

Она же, чисто по-женски уловив эту благодарность, ещё больше мучилась вопросом, и мука эта, наверное, осилила бы её, но сын встал из-за стола, и поблагодарил, и пошёл в прихожую, и скрипнул уже дверью.

Выйдя из подъезда, Табунов сразу же почувствовал, что та задавленная им взведённость возвращается. «Ну и ну, – мрачно и растерянно подумал он. – Что ж ты, пижон, свои тайны такими белыми нитками шьёшь? Только батя ещё, кажется, ничего не заметил. Да и то из одной только лености… Нет-нет, нельзя, нельзя, нельзя так, никак нельзя. Да что же это я, а? что? что? – засуетился он вдруг в мыслях. – Что делаю-то? Дальше-то как? Дальше как, если я сейчас уже?! Сил нет, а замахиваюсь! И что?… И как?… Неужели?… Нет, нет, взялся за гуж… О чёрт! Да что ты, в самом деле! Ведь готово всё! Все – готово! Всё – на взводе! Так… так. Всё. Всё в норме. Нор-ме. Истерик… твою бога мать!»

Ругань слетела с его губ рубленым шёпотом. Коротко выдохнув, он оглянулся воровато и прибавил шаг.

Спустя два дня Табунов понял: надо уехать. Работа в голову не шла, дома он ходил, как по минному полю. Казалось, вот-вот треснет от напряжения – он все свои силы клал на тот единственный, свой обычный вид. Да, он сумел, он взял себя в руки, но взял с такой силой, что быстро понял – сила эта расплющит его. Требовалось уехать. От глаз родных, от глаз сослуживцев, от глаз приятелей и знакомых – уехать и раствориться в толпе чужих, невнимательных глаз. Он там прикончит эту работу, что так стремительно раскручивалась в нём. Он сломает неведомо откуда возникшую жёсткую пружину, он сломает её и вышвырнет из себя. Только бы уехать. Одному остаться. Одному. Одному. Только так. Только – так.

По графику отпуск у Табунова – через три месяца. Но ему, ведущему специалисту и уважаемому человеку, пошли навстречу. С трудом, правда, со скрипом. С недоумением в начальственных лицах, но пошли. Немощь его внезапную не поняли – приняли к сведению. («Надо так надо. Бывает. Вон у Капочкина в прошлом году тоже…» И так далее.)

Дома тоже всё уладилось. До Светкиного срока было не настолько близко, чтобы желание мужа уехать показалось дикостью. «Езжай, – сказала мать, – мы и сами тут управимся. А то совсем ты замотался». «Валяй, Витюха, – шумно ободрил отец, – а то скоро здесь такое начнётся… Не до отдыха станет». Нормально отреагировала и Светлана. «Всё правильно, – согласилась она, – тебе надо. Развейся…»

Правда, Табунову не понравилось выражение её глаз при этом, даже подозрение шевельнулось – неужели догадывается? Или знает? Может, Танька что сболтнула? Да нет, тут же стал себя убеждать, не такая уж дура его сестрёнка, чтобы лишнее, тем более такое, болтать. Когда он позвонил ей и сказал, что уедет недели на две, Татьяна закричала в трубку:

– Ты что?! Ты же… А как же?!!

– Не суетись, – оборвал он. – Всё нормально. Хочешь – приезжай. Объясню.

Она, разумеется, тут же примчалась. Взглянула суматошными глазами на распахнутый чемодан, на брата, на Светлану, утюжившую его рубашки. Поболтав для конспирации о том и сём, Татьяна незаметно мигнула брату и ушла в сад.

Когда им удалось, наконец, остаться одним, Татьяна быстрым, злым шёпотом спросила:

– Ты что, Вика? Ты ж говорил, на днях всё будет кончено? Что всё у тебя на мази? Что, что случилось?

– Успокойся. Я же сказал тебе, всё нормально. Просто пауза нужна. Пауза, понимаешь?

И он вкратце пояснил ей, для чего нужна эта самая пауза. Не о себе рассказал – о Зимняковой. Об её истерике. Испуг в глазах Татьяны поредел. Вздох облегчения отпустил мускулы её хорошенькой мордашки. Резким движением руки она взъерошила его волосы и шутливо дала по затылку.

– У-у, змей! Перепугал насмерть.

Но тут же зябко передёрнула плечами и неуверенно шепнула:

– Слышь, Вика… А может, ну его к лешему, а? Может, не надо? Что мы, в самом деле… Не проживём, что ли? Как-то всё это…

В глазах её снова сгустился страх. Табунов, не мигая, смотрелся в него, как в мутное кривое зеркало, и видел там себя – маленького, с гибким шлангом вместо хребта, дрожливого, с омерзительным липким потом в подмышках.

Он скрипнул зубами.

– Татья-на-а, – склоняясь к её уху, протяжно шепнул он. – Это же шанс. Если мы откажемся от него, мы всю оставшуюся жизнь будем потом жрать себя. Знаешь, по кусочку, по кусочку и сожрём. Понимаешь?

– Понимаю. Только страшно, Вить.

– А-а, страшно… а ты как думала? За всё ведь платить надо. Кому как не тебе, работнику нашей славной торговли, должно быть это известно?

– Я всё время боюсь. Что она догадается.

– Ну это ты брось, – отстранился он от сестры. – Бояться – нечего. Не-че-го! Я же объяснял тебе – операция железная. Стальная! Что бы ни случилось, мы недосягаемы. Понимаешь? Ни одной зацепочки. Ни од-ной. Понимаешь?

– Понимаю, – вздохнула Татьяна.

– Вот и отлично. Ты всё сделала, о чём я тебя просил?

– Да… – как-то неуверенно ответила Татьяна. – Всё.

– Точно? Хорошо. И будь осторожна. Оч-чень осторожна. Хотя… Хотя вся осторожность для тебя сейчас – ничего больше не предпринимать. Ни-че-го. Совсем! Поняла?

– Поняла.

– Ты свою часть дела сделала. Теперь очередь – за мной. И – замри. Веди себя, как всегда. Отношения с ней – не хуже и не лучше, чем до того. Отношения должны быть прежние. Прежние!

– Ну чего ты, Вика. Ты говорил уже…

– Ничего. Не лишне ещё раз послушать.

Табунов усмехнулся – он поймал себя на том, что говорит с сестрой каким-то менторским, занудливым тоном.

– Ну да ладно… – погладил он её плечо. – Иди, Танча, со Светкой поболтай.

Проводив сестру взглядом, он вдруг вспомнил, как две недели назад у них состоялся похожий разговор. Нет, не нравится ему всё это. Сам психует, и Танча вот… Уже второй раз она пусть и не упрямо, но всё же вякает о попятной.

– Тань, Танча, ты что? – встревожился он тогда, две недели назад.

– Так ведь… Вика, ведь преступление. Против закона ведь! – сквозь слёзы в глазах она таращилась на брата.

– Против закона… – задумчиво протянул он – Ну да. Только вот… вот ты подумай – откуда эти законы взялись? Из природы? Нет. Люди их придумали. Лю-ди. Те, кто в силе, при власти. А, значит, и придумывали они их так, чтобы… чтобы как стеной. От нас. От меня, от тебя – от нас!

Возвели стеночку – это нельзя. То не моги. А сами – могут! Им – льзя. Это такая стена, законы-то, что тем, кто на стене – им можно, а кто внизу – по эту ли сторону, по ту ли – им ни-ни. Низзя!! Понимаешь? Они на стене, стена под ними, закон – под ними. А мы? Нет, Танча, сестрёнка, нет. Не тот закон, что в уголовном кодексе, а тот, что вот здесь, внутри тебя. Там он никем не писан, там он… Душа там. Совесть. Вот что главное. Против совести, поперёк души пойти – вот беда. Но через совесть-то мы не переступаем! Всё по-справедливости!