… Тёмные, почти чёрные глаза сына смотрели на неё с интересом.

– Так что?

Зимнякову передёрнуло.

– При одном условии, – глядя в стол, процедила она. – Если ты уберёшься из дому надолго.

– Так наши планы сходятся! – обрадовался Виталий. – Нам с Анжелкой…

– Вот, кстати помянул! Чтобы анжелки твои… Ни одной больше чтоб не видела у себя в доме! Чтоб и духу…

– Не учуешь!

– Деньги получишь завтра.

– А почему не сейчас?

– Покочену. Где я тебе сейчас возьму столько?

– Ну-у-у, маман, – недоверчиво прищурился он, – с каких это пор в нашем доме нельзя пару тыщёнок наскрести?

– С таких это. Я сказала, получишь завтра.

– Ну, завтра так завтра, – кивнул он. – Время терпит. Чао.

– И помни, я не шучу! Чтобы никаких девок я в своём доме я больше не видела!

В ответ сын куражливо хохотнул из коридора и гулко хлопнул входной дверью.

Есть не хотелось. В два глотка допив уже холодный кофе, она вяло встала, послонялась по кухне. Жесточайшая апатия туда, где были мышцы, да и мозги тоже, натолкала ваты.

Остановившись посреди кухни, Зимнякова крепко потёрла лицо ладонями и прищуренными от головной боли глазами повела вокруг себя. Белоснежно блистал кафель стен, матово светился пластик шкафов и тумб, холодно белела эмаль газовой плиты и холодильника. Не кухня – операционная. Мечта любой хозяйки. Притом – мечта импортная. До винтика.

Взгляд хозяйки замедлил скольжение, он уже тщательно, неторопливо

ощупывал каждый сантиметр пространства, заставленного, завешенного

белоснежным чудо-оборудованием. Хозяйка – просила помощи. Когда ей становилось невмоготу, когда жизнь людскими ногтями срывала с её души кожу, и душа ощетинивалась миллиардами оголённых кончиков нервов, Зимнякова бежала от людей к вещам. Она любила вещи, любила и верила: они не продадут. Что бы ни случилось, они всегда будут на своих местах – там, где их поставила рука хозяйки.

Зимнякова просила помощи.

Из кухни она перешла в коридор. Белое сменилось красным. Красные, в клетках не бутафорских, а – самых что ни на есть настоящих кирпичей стены, привольная, инкрустированная опять же красным (натуральным!) деревом вешалка, большие, в багровых тонах китайские полированные картины, вишнёвый, во весь пол палас, огромное, в полстены зеркало, в котором отражалось красное, багровое, вишнёвое…

В зале было просторно и золотисто-зелено-коричнево. В самый потолок упиралась огромная матово-коричневая «стенка», заставленная книгами и хрусталём. Узоры на корешках книг не уступали по красоте узорам на хрустале, и те, и другие светились великолепной утончённой роскошью, в блеске которой нежилось всё остальное, что находилось в комнате. Впрочем, это остальное могло само постоять за себя. В углу, который ещё не так давно называли красным и ставили печально-строгие лики святых аскетов, ярким ненашенским пятном сиял целый набор японской видео-стерео-цвето-аппаратуры. Напротив – великолепный «угол» мягкой мебели и матово-коричневый, в тон «стенке», изящный стол. Тончайшая паутина капроновых цветных занавесей, велюровая тяжесть портьер, сверкающая гроздь люстры, изысканные узоры настенного ковра, длинный, ласкающий босые ступни ног ворс напольного ковра – всё это богатство не кричало, а мягко, нежно перекликалось друг с другом, переходило друг в друга и всё вместе входило в Зимнякову, напитывало её спокойствием, наслаждением и уверенностью.

Уверенность! Без неё не сладить даже мало-мальски пригодную для жизни работу. Уверенность в себе, уверенность в том, что опасность минует, а если не минует, то уверенность в том, что хватит сил её обмануть, отвести, обвести вокруг пальца – вот в чём нуждалась сейчас Зимнякова.

Быт, насыщенный богатством и комфортом, возвращал ей эти силы. Вещи – вот кто не предаёт. Стоят там, где их поставили. Служат тем, кто их туда поставил. И всегда отдают то, что в них положили. Ничего иного, ничего неожиданного. Никакой подляны не таят в себе – вещи…

Из зала она перешла в свою спальню. Глаза её были задумчивы, но взгляд уже не плавал – он спокойно, внимательно переходил с вещи на вещь и наливался, набирался блеском жизни, благополучия, удачи. Зимнякова неторопливо открыла дверь, и… глаза её зажмурились, словно от удара. Смятая постель. Бюстгальтер на полу. Ком юбки на подоконнике. Обвисшие на ручке шифоньера бусы.

Зимнякова переступила порог, плотно прикрыла дверь и только тогда открыла глаза. Пододвинула на середину комнаты стул, села. Спина её, безвольно ссутулившаяся, выпрямилась и напряглась. Губы ещё подрагивали, но глаза уже смотрели широко и вдумчиво.

– Так! – громко сказала Зимнякова, продолжая сидеть.

Прошла минута, другая. Прошло полчаса.

– Так! – снова сказала, как приказала себе Зимнякова, ещё более громко и отчётливо.

И сразу встала. Быстрыми, но несуетными движениями сорвала с кровати бельё и бросила на пол кучей. Собрала раскиданные вещи – и отправила туда же. Затем взяла всё в охапку и зашагала в ванную. Спустя минуту загудела-зажурчала весело стиральная машина, спустя три минуты забил струями в дно ванны душ, спустя десять минут зашуршало большое мохнатое полотенце, насухо протирая белое крупное тело немолодой, но ещё сильной – сильной! – женщины. А ещё через полчаса Зимнякова, полулёжа в глубоком кресле, звонила своей парикмахерше Верке Куприяновой. Когда та откликнулась, Зимнякова коротко и властно бросила в трубку:

– Это Зимнякова. Приезжай, я дома.

– Раиса Поликарповна… – неожиданно замялась Куприянова. – Раиса Поликарповна, я не могу сейчас.

– Что?! – изумилась Зимнякова. – Как это – не можешь?

– Вы понимаете, Раиса Поликарповна, у нас ведь тоже… – заторопилась Верка, – тоже гаечку прикрутили. Перестраиваются, так сказать, за дисциплину взялись.

Окончание фразу прозвучало глухо, едва слышно – видимо, Куприянова говорила, понизив голос и загородив трубку ладошкой.

– Так что простите, Раиса Поликарповна, – виновато бубнила Куприянова, – простите, голубушка, но… Я к Вам лучше после работы, вечерком. Или, может, лучше к нам подъедете? Я Вас без очереди. Вы только не обижайтесь, Раиса Поликарповна, но… сами понимаете, риск…

– Четвертак! – резко прервала её Зимнякова. – Учитывая риск. Едешь?

В трубке прошелестел вздох.

– И продуктовый набор. Первой категории!

– Вот разве устоишь против вас, Раечка Поликарповна…

– А и не надо против меня стоять, милая. Никому не советую!

– Да я не в том смысле.

– А я в том.

– Еду, Раиса Поликарповна… Лечу, можно сказать. На крыльях сервиса.

– Ну то-то же, – проворчала Зимнякова и положила трубку. Буркнула, уже

самой себе: – Перестраивают их, видите ли. Ещё год такой перестройки, и…

Что там может случиться через год «такой перестройки», она не знала и даже представить себе, хотя бы в общих чертах, не могла.

Куприянова была высока, стройна, крута бёдрами. Её миловидное, очень серьёзное лицо, казалось, не ведало заискивающей мимики – Куприянова не только знала цену своему мастерству, но и умела эту цену брать. Кроме парикмахерского дела она блестяще владела маникюрным, косметическим и, плюс ко всему – великолепно делала массаж.

Модно одетая, модно причёсанная и искусно накрашенная, она деловито разложила на роскошном трельяже Зимняковой свои машинки, ножницы, щёточки, расчёски, баночки, тюбики и, уперев руки в «банановые»* бока, оценивающим взглядом профессионала оглядела сумрачную Зимнякову. Прищурясь, задумчиво походила вокруг.

*«Бананами» в восьмидесятые годы прошлого столетия называли брюки свободного покроя, напоминавшего своей формой банан.