– Ну спасибо, мой друг, ну потешили, – Табунову показалось даже, что глаза хозяйки буклей и квартиры увлажнились. – Кто б мог подумать… Сколько ж вам лет, молодой человек?

– Скоро двадцать два, многоуважаемая Софья Абрамовна.

– Да-да, двадцать два, чудесный возраст, мой юный друг, чудесный, чудесный… И кто же ваши родители?

– А рабочий класс, Софья Абрамовна. На заводе работают, гегемоны, так сказать.

– Да, да… И всё же вы поразили меня, поразили… Виктор, вы видели? Вы видели, как он работал против меня, а? Это же просто прелесть, как он торговался! Как в старое доброе время. Не, за это и пожаловать можно: будь по-вашему, мой друг, возьму с вас только полтора рубля! – Старушенция на миг запнулась, задумалась и добавила: – За первые сутки. Заслужил. Правда, верх за мной, но… Потешили, потешили старуху, молодость мне мою… Ну а за это и уступить можно. Яша! Яша, где ты?

И Софья Абрамовна побежала в коммунальные лабиринты разыскивать мужа, чтобы поделиться радостью от встречи со «старым добрым прошлым».

Измарагд расхохотался, и, по ощущениям, стал ближе к Марику.

– Каково, а? Ха-ха-ха!

Глядя на его довольную цветущую физиономию, Табунов тоже рассмеялся. «Интересный, однако, кадр, – подумалось ему, – я бы так не смог. А почему «бы»? Уже не смог!»

Марик тем временем развалил «молнией» свою дорожную сумку, вынул плечики, нанизал на них пару сорочек, светлые брюки и – заоглядывался, куда бы примостить. Увидел большой гвоздь в стене, присвистнул восхищённо, примостил. Вынул туалетные принадлежности, вытащил бритву, извлёк махровое полотенце – проделывал он это деловито, обстоятельно, скупо на движения. Однако на слова – не скупился. Табунов тут же узнал, что парень вот только что, весной, дембельнулся, по гражданке истосковался – жуть, по морю – невыносимо, и вот, приехал поплескаться хотя бы недельку, больше – не выходит, дела, дела поджимают. И всё это – в тоне старинного приятельства, абсолютно раскованно, даже настолько абсолютно, что ещё немного – Табунов заподозрил бы игру. Но «ещё немного» не случилось, и Табунов предложенный стиль общения принял. Поддержал он и идею «поплескаться вместе» – первоначальное намерение вежливым образом отделаться от напарника и слоняться по пляжу в одиночестве отпало как-то само собой. Измарагд-Марик его развлёк, возможно продолжение.

На пляже «Ланжерон» солнечные лучи не достигали песка – всё было сплошь в лежащих, сидящих, стоящих телах. Компаньоны долго бродили между топчанами, высматривали свободное местечко. Марик, проходя мимо особенно эффектных женских тел, громко цокал языком и крутил головой. Если женщина при этом поднимала или поворачивала в его сторону голову и – осуждающе ли, любопытствуя ли, польщённо ли, презрительно ли – взглядывала, он тут же прикладывал руку к своей мускулистой груди и шутовски кланялся. Табунов лишь головой качал и смеялся.

Наконец сыскалось и для них местечко. Сбросив одежду, они пошагали к воде.

– Ну что, Вить, сплаваем к волнорезу? – предложил Марик.

Табунов с сомнением пожал плечами. Дул тёплый сильный ветер, и море гнало на берег волну за волной. Они натыкались на волнорез, и, срезанные им макушки катили дальше облегчённые, но всё ещё достаточно массивные, крутые. Табунов плавал хорошо, но не выносливо. И если по спокойной воде эти сорок пять – пятьдесят метров до волнореза он бы проплыл, не задумываясь, то сейчас…

– Ну, плывёшь?

И он поплыл. А поплыв, почти сразу же пожалел о своём решении – волны катили мощно, приходилось раз за разом выталкивать себя на гребень, чтобы не захлестнуло, не отбросило. Солнце, тёплый податливый воздух вдруг сменились холодом и неподатливостью моря, беспечная расслабленность отдыха – отчаянной тяжёлой борьбой. Контраст оказался так внезапен, так резок, что

Табунов неожиданно для себя окликнул Марика. Тот обернулся на зов сосредоточенно-радостным лицом и, отплёвываясь, закричал вопросительно:

– Оу?

– Нет, ничего! – замотал головой Табунов, вдруг поняв, что не может, ну никак не может спасовать перед мальчишкой, перед его насмешливыми глазами. Секунду назад он решил, что вернётся, но это было целую секунду назад, теперь же – только вперёд. Только – вперёд!

Он весь ушёл в эту мысль-приказ и грёб, загребал под себя проклятые волны, тянул вверх шею, плевался жидкой солью. Медленно, очень медленно придвигался волнорез, быстро, слишком быстро надвигалась усталость.

Ничего, укреплял он себя, волнорез уже вот-вот, ещё немного, уже совсем близко. Там и отдохну, отдохну, отдохну досыта, а потом и назад. Ничего!

Ну,вот, наконец, и волнорез – узкая, сантиметров тридцать-сорок, стена из цемента и ракушечника. Марик, а затем и Табунов цепляются за него руками, Марик рывком взбирается, становится на ноги, Табунов же медлит, собирается с силами. Он улыбается – доплыл! Доплыл, чёрт побери! И вдруг над головой вспухает волна, она грубо отрывает руки Табунова от волнореза и швыряет усталого пловца назад. Он отплёвывается, сконфуженно хохочет. Сделав несколько гребков, опять хватается за скользкую от водорослей и острую от ракушек стену, кое-как вскарабкивается на неё.

– Балансируй! – кричит ему компаньон. – Опять волна идёт!

Он пытается следовать совету, но волна бьёт по ногам, те скользят, – и снова падение. Он уже не хохочет. Молча подплывает к волнорезу, пытается взобраться, но срывается, опять срывается. Острые ракушки режут ладони, режут колени. Табунов наливается злостью, потом бешенством, потом – страхом.

Над ним склоняется Марик, тянет навстречу руку, но теряет равновесие и валится со смехом в воду.

А сил всё меньше и меньше. Табунов уже не обращает внимания на порезы. Он карабкается, карабкается, карабкается… Наконец, всё же приловчившись к волнам, он улучает момент и взбирается на ненадёжную, предательски скользкую полоску тверди. Чувствуя на себе взгляд Измарагда, вымученно улыбается. Тот что-то кричит ему. Табунов, не расслышав из-за шума прибоя, мотает головой. Он – занят. Занят мыслью о том, что дрожат и подгибаются колени. Что онемело скулят плечи. Что загнанно хватают воздух лёгкие. Он устал, страшно устал, а здесь, на волнорезе, он с каждой минутой устаёт ещё больше. Устаёт от борьбы с волнами, от постоянных усилий не свалиться назад в воду. А ведь придётся ещё плыть назад! Надо – плыть – назад!!

Он смотрит на берег, на далёкие тела загорающих. Смотрит тоскливо. Зло.

Завистливо. Десять минут назад он тоже был там. С ними. А теперь – они там, он – здесь.

– Ну что, отдохнул? – кричит Марик. Он скалит зубы, ему весело. Широкая грудь лоснится капельками воды. Марик уверенно балансирует и, чувствуется, он не очень устал. – Поплыли?

– Подожди, – отвечает Табунов. – Ещё немного.

Отвечать он старается поспокойней, даже подмигивает – чёрта с два этот мальчишка увидит, что он устал, что ему страшно! Чёрта с два!

Всё, надо плыть. Табунов окликает партнёра и, сцепив зубы, кидается в горб волны. Та некоторое время тащит его, потом уходит вперёд. Затем набегает следующая, вязко толкает в затылок, и Табунову чудится, что не вперёд она его тащит, а назад, назад!

Уходили силы – наваливался страх. Деревенели плечи – деревенело сердце. Страх застил глаза – они больше не улавливали движения берега навстречу. Берег – словно замер, застыл в отдалении, недоступный и равнодушный.

Табунов грёб из последних сил. Он уже не оглядывался на компаньона, только чувствовал, что тот, видимо, заметив-таки неладное, держался чуть сзади, очень близко. Всё, подумал Табунов, сейчас руки откажут, я хлебну – всё!! И вдруг он представил себя вопящим, хватающимся растопыренными пальцами за воздух. Представил толпу на берегу. Представил спешащих на помощь спасателей. Себя с вывороченными глазами. Людей с испуганно-любопытными физиономиями. Представил – и стыд, и ненависть к своему спасённому и уже распростёртому на песке телу, к скучившейся вокруг толпе огрели его, он прохрипел что-то и погрёб, погрёб к проклятому берегу, к ненавистной пляжной публике, к жизни – ко всему, что ещё совсем недавно было доступно ему просто так, без всякой борьбы, задаром, а он не знал этого, не знал, не знал!..