– Но я ещё…

– Не спорьте со старшим человеком, тем более женщиной! Вы молоды, вам

жизнь ещё обживать и обживать, а я её уже почти обжул… обжила, да! Вот вы сейчас милые глупости начнёте говорить, а это всё от вашей юной молодости. Ах, молодость! Знали б вы, какая я жила в молодости! А какая жила Одесса во времена моей молодости! Да! И всё. Вы-таки не обиделись на старого человека? Правильно, не обижайтесь, вы совсем не виноваты, что не умеете торговаться. У вас сейчас много других удовольствий – в этом всё дело. Итак, мы уже идём, или вы решили остановиться на постой прямо здесь, посреди Дерибасовской? Только не говорите милиции, когда она вас забирать отсюда будет, что это я вам посоветовала.

Через десять минут Табунов с удивлением оглядывал длинный мрачный

коридор: полудохлая лампочка, низко свисавшая с издевательски высокого

потолка, слегка освещала шеренгу разномастных дверей, висящие на стене

огромные оцинкованные ванны и сломанный велосипед; облупленный пол, рядки обуви у дверей. В конце коридора светился ярким прямоугольником ещё один дверной проём, в котором виднелась газовая плита и краешек стола. «Кухня», – подумал Табунов и мысленно поздравил себя с благополучным прибытием в самую что ни на есть настоящую одесскую коммуналку.

И действительно, промашка здесь исключалась напрочь, очень уж типичным представителем своего племени смотрелся типичный динозавр, мамонт, саблезубый тигр советского жилищного фонда. До сей минуты Табунов считал, что коммуналки – далёкое, успешно преодолённое прошлое, и вдруг – такая встреча.

– Молодой человек вспомнил кино за жизнь о двадцатых годах? – перебила его неутешительную мысль старушка в буклях. Она распахнула ближайшую дверь и, жестом царицы Клеопатры пригласив Табунова заходить, почти пропела дребезжащим тенорком:

– Яша! Посмотри, кого я привела. Поздоровайся с человеком, Яша. Я-я-ша-а!

Сидевший у стола сухонький старичок встрепенулся, боднул воздух своим примечательным до характерности носом, моргнул несколько раз и попытался подняться со стула.

– Оставайся там, где я тебя оставила, Яша, – пресекла его манёвр старушенция. – Молодой человек не обидится, если ты поздороваешься с ним сидя. Видите, – повернулась она к Табунову, – полюбуйтесь, что осталось от героя гражданской, финской, Великой Отечественной? О! Вы бы посмотрели на него, когда он шёл ко мне свататься! Орёл! Одно кожаное галифе чего стоило!

– Яков Семёнович, – представился старик, всё же привстав и протянув

навстречу гостю дрожащую сухую руку. На тонкой, прошитой толстыми жилами шее часто двигался кадык.

Табунов посмотрел в его небольшие, светящиеся равнодушной приветливостью глаза и осторожно пожал холодные пальцы старика.

– Виктор, – чуть с запозданием представился он. – Вот, отдохнуть к вам приехал. А с гостиницами, сами понимаете…

–С гостинцами? – встрепенулся Яков Семёнович, и приветливость его глаз принялась дрейфовать от льдистой старческой ладности к субтропической (или какой он там, климат в Одессе) детской заинтересованности.

–Да не гостиНцами, а – гостиНИцами, Яша! – всплеснула сухонькими ручками жена героя Гражданской и всех последовавших за нею войн. – Ты стал таким невнимательным, Яша!

Яков Семёнович то ли в знак согласия, то ли от старости покивал головой иснова опустился на стул.

А Табунов вдруг обеспокоился: он почему-то никак не мог найти второй двери – той самой, которая должна вести в снятую им комнату. Правда, одну дверцу он всё же приметил, но за ней, судя по её размеру и несерьёзной какой-то филёнчатости, висели платья хозяйки да штаны Якова Семёновича (а возможно, и то самое свадебное кожаное галифе). Уж не в стенном ли шкафу его собираются поселить?

– Софья Абрамовна, – вежливо обратился к частному отельеру в юбке несколько растерявшийся Табунов, – а где же… ну, где жить-то я буду? Что-то я не…

– А вот, вот здесь и будете, – живо откликнулась хозяйка и, обойдя круглый, под плюшевой скатертью стол, дотронулась рукой до широкого кресла, по виду – кресла-кровати. – А не хотите здесь…

Табунов встрепенулся, обнадёживаясь.

– … так можно на раскладушке. Я вот тут её, у стеночки могу разложить.

Табунов приуныл.

– А я, признаться, думал, что у вас две комнаты…

Хозяйка энергично махнула рукой.

– Э-э, молодой человек, дорогой Виктор – ничего, что я вас так называю? – знали б вы, сколько больших людей я посетила, чтобы ввести их в курс нашего дела! Вы говорите, две комнаты? Да нам с Яшей и одной предостаточно, но только чтобы отдельная, чтобы на кухне стоял только мой стол, только мои кастрюли, а по утрам я бы не торчала в очереди под дверью – извините – туалета и не выслушивала всякие разные звуки, что оттуда прекрасно себе слышатся! Эту замечательную комнату Советская власть дала нам в тридцать первом году, здесь выросли наши дети, здесь прошла наша жизнь и умереть хотела б я тоже здесь, но… Вы видели наших соседей? Ах, да, вы ещё не успели увидеть наших соседей. Но вы их увидите! – она оглянулась на стенку и понизила голос. – Это же Мишки Япончики! Это же хамы! Некультурные люди! Сионисты в лагере палестинских беженцев! Знали бы вы, что они делают! Позавчера эта красотка из третьей комнаты чуть не вылила в унитаз целую кастрюлю моего борща! Вы спросите почему? Я вам отвечу: только потому, что Яша по рассеянности поставил нашу кастрюлю на их стол! Яша, как ты мог такое сделать? О чём ты думал, Яша, когда ставил нашу кастрюлю на их поганый стол?

Табунов тоскливо взглянул на Якова Семёновича – тот виновато улыбался и знай себе гонял вниз-вверх по шее своё адамово яблоко. Табунов вспомнил о мужской солидарности и решил прийти к нему на помощь.

– Софья Абрамовна, простите…

– Да, дорогой Виктор? Я вас так слушаю, что вся внимание!

– Я, пожалуй, вынужден…

– Что вы! Передумать в такой момент, когда на улицы вот-вот выйдет настоящая одесская ночь?!

– Но сейчас только середина дня…

– Ха! Вы разве не знаете, что время на отдыхе летит, как Гагарин по орбите? Моргнуть не успеете – уже ночь. Другой постой вы точно не успеете найти. А вы с вещами, с деньгами… Мишку Япончика* я вам, конечно, не гарантирую, но ведь есть и другие Мишки! Одесса никогда не уставала рожать талантливых детей! Я вот вам расскажу сейчас про сколько случаев…

* Мишка Япончик (1891–1919) – знаменитый одесский налётчик начала прошлого века, времён Гражданской войны. Настоящее имя Япончика – Мойше-Яков Вольфович Винницкий.

– Софья Абрамовна…

– Всё! Всё, Виктор, вы меня-таки переторговали. Я вас таки недооценила, да! Два! Два рубля! И вы не станете рисковать своим здоровьем и, главное, своим кошельком на голой ночной улице нашей гостеприимной Одессы.

Я, признаться, совсем уже не торговался, просто хотел уточнить насчёт кресла… Но такой поворот событий меня, конечно, не мог не порадовать.

– Идёт! – решительно подытожил я и, наконец, задал вопрос, заминка с которым стоила Софье Абрамовне полтинника в день. А ещё хвалилась, что торговаться умеет. Видно, старость и правда не в радость – хватка слабеет, чуйка дубеет… Даже у коренных одесситок.

– А кресло-то у вас – оно хоть раскладывается? Я сидя спать не умею.

– Уверяю вас! – обрадовалась хозяйка апартаментов на Дерибасовской. – Это же кресло-кровать! Лучшее, что придумали инженеры-конструкторы нашей замечательно советской страны за последние сто лет! В южных городах – во всех! – памятник этому великому человеку надо поставить!

– Решено – я выбираю кресло.

– Вы умный человек, Виктор. Раскладушка, спору нет, очень практичная вещь – её можно в шкаф поставить, запихнуть под кровать, вынести на балкон (у кого он, конечно, есть, у нас так нет)… И всё – никому она под ноги не лезет. Никто не запинается об неё… но спать, вы правы, Виктор, удобнее всё же на этом прекрасном… хоть и занимающем столько места… кресле. Вы непременно, непременно останетесь им довольны, Виктор. А на раскладушку я другого положу.