руб. 90 коп.

«Майнэ Мэдхен»

…Раю и ещё несколько женщин взял к себе жирный пятидесятилетний фермер – хозяин огромного пуза, короткой жирной шеи, в которую накрепко вросла небольшая квадратная голова с багровым, чисто выскобленным лицом со вздутыми от жира скулами. Там, на привокзальной площади, Рая, только увидев этого немца, почему-то сразу поняла, что угодит к нему. Помигивая белесыми свиными ресничками, топыря книзу толстую нижнюю губу, он медленно обходил строй русских женщин. Останавливался, брезгливо щупал мускулы, заглядывал в зубы – выбирал. Невдалеке стояла его несколько улучшенная, омоложенная копия – сын. Воткнув руки за широкий офицерский ремень, он с удовольствием наблюдал за отцом, за женщинами. Победитель. Он имел право на эту уверенную позу, на безмятежный взгляд из-под козырька чёрной эсэсовской фуражки – фронт, война гремели далеко. А здесь, сегодня, он дарил отцу работниц. Правда, неряшливы они, истощены, угрюмы и бестолковы на вид, ну да что с них, с этих славян, возьмёшь. Помыть, подкормить – глядишь, и будет толк.

Рая Зимнякова уродилась красивой. Красоту приходилось прятать – так всю дорогу и ехала с вымазанным грязью лицом, в специально истоптанном ногами пальто, измятом платке. Дорога в морозной грязной и вонючей теплушке и голод довершили маскарад. Рая стояла, будто из-под беспризорничьего котла вынутая. Но рост не спрячешь, и стать девическую грязью не замажешь – крупную, сильную, хоть и замученную девушку немец приметил сразу. Белесые ресничные щетинки мигнули, губа перестала топыриться. Руки, заложенные за спину, легли на пузо и пошевелили толстыми короткими пальцами. Ногти на них были розовы и чисты.

Пошевелившись, пальцы растопырились и покинули пузо. Брезгливым движением они ухватили девичий подбородок и дёрнули его книзу. Рая не сопротивлялась, послушно открыла рот да так и замерла, равнодушная от усталости, покорная неизвестности предстоящего. Она смотрела на рукав добротного немецкого пальто и мечтала об одном: согреться.

Немец похлопал её по плечу, по спине, по заду и вытолкнул из строя…

А потом была работа, работа, работа.

Голодом немец не морил, он принадлежал к нации рачительных, расчётливых хозяев. Много ль наработает голодный, когда голова кружится, и все мысли только об еде? Но и лишнего не давал. Так что всё съеденное переходило в работу, только в неё. Отдых приходил лишь со сном. Не успеешь сплющить веки, и уж летишь в пропасть. Летишь долго, летишь всю ночь, и нету у пропасти дна, нет стен, – пустота, темь, холод.

А вскоре случилось неизбежное.

Рая с ужасом ждала беды от хозяйского сына, того самого эсэсовца – он регулярно наезжал в гости к отцу и всегда приходил смотреть, как работает Рая. Смотрел, что-то гавкал по-своему, смеялся и всё время пытался лапнуть. Один раз он подкрался незаметно и крепко обхватил её сзади. Рая закричала, и тут же послышался голос хозяина – злой, визгливый, требовательный. Эсэсовец отпустил её и, посмеиваясь, пошёл в дом.

Но эсэсовец неожиданно исчез. То ли на фронт отправили, то ли новое назначение получил – исчез, в общем.

Рая облегчённо вздохнула.

Оказалось – рано.

Оказалось – не сына берёг немец-перец-колбаса от неполноценной славянки, оказалось неполноценную славянку берёг от сына. Берёг для себя.

В один из дней пышная покорная гаттин* отправлена в город за покупками. Немецкие батраки отпущены домой. Русские рабы заперты в конюшне. Все, кроме одной. Рая робко вошла в дом, остановилась у порога. Немец – в штанах на подтяжках, в белой исподней сорочке с отвратительно вываленным на колени пузом сидел у стола. На столе чего только не было. Светлые глазки хозяина помигивали ласково, приторный елей растёкся по лицу, оплыл в подбородок. И Рая – всё поняла. Ей бы броситься назад, в дверь, но примёрзли захолодевшие ноги к полу – куда побежишь? К кому? У кого помощи попросишь – в чужой-то стороне? Одна, одна, на всём белом свете одна…

*Гаттин – супруга (нем.)

Она села на пододвинутый стул. Рядом картаво урчал хозяин, оглаживая её руку. «Мэдхен… Майнэ мэдхен»*. Рая не отстранялась, она впала в некий транс – что-то ела, что-то пила, не ощущая вкуса, ни о чём не думала, не жила… Потом её приподняли за плечи, повели куда-то, и она пошла. Покорно. Как во сне. Шла… шла и вдруг что-то мягкое, проваливающееся приняло её в себя, осело под ней, а сверху что-то навалилось, урча, колыхаясь мягко, тяжело, и она очнулась.

* «Девочка… Моя девочка…»

Очнулась и увидела близко-близко свиные щетиновые реснички. Воткнувшийся в её щёку багровый нос. Почувствовала мокрую сосущую мякоть на своих губах. Она замычала – кричать ей не давала всё та же причмокивающая мокрота. Он забарахталась. Задёргала головой. Засучила ногами. А сверху давило, и рвало с неё одежду, и мяло уже груди, и ползло по ногам – выше, выше, выше. Оно сопело, похрюкивало, причмокивало, постанывало, взрыкивало – и давило, давило… Рая начала задыхаться, она теряла силы, теряла волю к сопротивлению, слабела, закипала слезами. А по животу, по ногам елозило зыбкое, массивное потное чужое пузо. Тошнота подхлынула к горлу девушки, она судорожно зажала подбородок, мыча и всхлипывая. И вдруг ей шумно, по-звериному дохнули в лицо, и боль вошла в неё – Рая дёрнулась, боль распустилась, и потное чужое тело заколыхалось на ней торопливо и тяжко…

Век XXI, десятые

Концепцию надо менять

– Говорили… что России нужны не потребительские

лавки, а великие потрясения. Тогда Иванов начинал

позванивать шпорой и напевать «Мальбрук в поход собрался».

(К.Г.Паустовский. «Повесть о жизни. Далёкие годы»)

– Вот оно, значит, как слагается, – произносил старый

николаевский солдат с бугристым носом.

(Там же)

За окном медленно, но верно созревала красочная объёмная иллюстрация к великому стиху «В багрец и золото одетые леса»… Почему так непрочна, так мимолётна красота? Потому что – война. И здесь – всё та же война… Зима наступает, лето – отступает, уходит, пятясь, ненадолго цепляется за утешительное определение «бабье» – и ухает в размокшую-разкисшую, чавкающую-промозглую неприглядь предзимья. Не успеешь толком вздохнуть об ушедших тёплых деньках, а уж «зима катит в глаза»…

Так что же, парень – война? Ну а как же твой давешний постулат, что нельзя мстить начальнику только за то, что он поступает, как настоящий начальник? Отвечаю: человек, если он не охотник по крови, убивает волка не за то, что он – волк, а за то, что – обнаглел. Овец порезал, дорогу оседлал, к жилью подбирается. Ну, оборзел форменно! Того и гляди, во двор к тебе явится. Вот тогда человек и берётся за ружьё – дать зверю острастку.

Ну а мы – за что мы возьмёмся? А мы на нашего волка… шума-грохота нам не надобно… мы вот что… мы ему…О! на волков ещё капканы ставят. Точно – капкан. Типа – канкан, ха-ха. Капкан системы канкан. Кан-кан… Чтобы канул наш волчара глубоко-глубоко. Ну типа, как стало теперь модно выражаться, нужно сотворить ему не ужас, а ужас-ужас. Ведь заслужил, гадёныш. Давно уж заслужил.

В моей памяти тут же всплыл ещё один эпизод, который, как тот бронепоезд, стоял на запасном пути (поводов к войне, как патронов, никогда не бывает слишком много). Не далее как в прошлом году такая жара-жарища пала на наш мегаполис, что лето показалось с овчинку, и никакой радости от него окромя горя не ощущалось. Под сорок ломилось на улице, а в редакционном зале «Дрим-Дима» жарили и все пятьдесят. Это добавляли шороху двенадцать компов, которые превратились в безжалостные тепловые пушки – они дружно, без передыху гудели своими встроенными вентиляторами, при этом почти не остужая своё нутро и лишь добавляя градусов помещению. Пекло! И в этом пекле плавилось всё – мозги, здоровье, рабочий настрой с настроением, лояльность к хозяину.