Надо сказать, что супружеству Табуновых недавно исполнилось целых шесть лет. А вот с ребёнком начало получаться лишь сейчас – не ладилось что-то там у Светки. Честно говоря, все эти годы Табунов не очень переживал, что до сих пор не отец. Намёки и сожаления родни, друзей и вообще всех, кому не лень, конечно, злили. Да и Светку жалел, боязнь за неё росла – как-никак, а время-то её, бабье, уходило. Но одновременно Табунов сознавал: отсрочка – не так уж и плохо. Это – шанс. Шанс, который дала ему жизнь и который он просто обязан использовать. Использовать с тем, чтобы к тому времени, когда механизм продолжения рода всё же сработает, их семья крепко встала на ноги. Настолько крепко, чтобы сын (сын!) начал бы свою жизнь по-другому, не так, как его многочисленные предки. Начал – с другой – ступеньки.

Дело в том, что в душу Табунова некогда запало одно зерно. Некое рациональное (а в этом Табунов убеждался всё более и более) зерно. Этакая, говоря инженерным сленгом, рацуха*, из которой, возможно, и пробивалась-то всего-навсего банальность… Хотя что есть банальность? Всё то, что тиражируется человечеством из поколения в поколение, из века в век. Но ведь то – человечеством! А человек? Он разве не обречён большую часть своей жизни постигать то, что человечеством открыто давным-давно, и лишь ничтожную её часть (и то если повезёт!) тратить на неизведанное?

*Рацуха – рационализаторское предложение.

Впрочем, Табунову было плевать, банально ли, оригинально ли то, что

выстраивалось в его душе. Главное – выстраивалось. Этакое предприятие духа с вывеской: «Табунов и сыновья». Причём вывеска представлялась вечной, намертво привинченной к стене такого же вечного символического дома, в котором поселился бессмертный хозяин – клан Табуновых.

Табунову нравилось это слово – клан. Чудилась в нём какая-то сила, таящая в себе альтернативу тому, как жили вокруг. Хотя, почему только вокруг? Так жили до сих пор и в доме его отца – как все перебивались от зарплаты к зарплате, как все мелко и крупно скандалили, как все теряли друг друга изо дня в день, из года в год, давясь и надсаживая душу страшным проклятьем – рабством у куска хлеба насущного. Он, этот кусок, в среде Табуновых бесконечно давно из средства жизни выродился в цель. И вот он, Виктор Табунов, мечтал бесконечность сию прервать. Восстановить нормальный порядок вещей. Возможно, именно на нём, Викторе Петровиче, род Табуновых устал, наконец, прозябать в рабстве. Он перерос потолок фамильной хибары, пришла пора строить дом клана. Родовое гнездо, где для каждого из настоящих и будущих Табуновых найдётся просторная комната.

Итак, Табунов Виктор Петрович возмечтал. А долго мечтать он не любил. В его системе координат мечта – первотолчок, рождающий план действия. Затем следует расчёт, обязательно математически точный, выверенный до тысячных долей.

…Табунов, кажется, навсегда запомнил то время, когда он, новоиспечённый «специалист среднего звена», пришёл на завод. Техникумовские красные корочки вопреки ожиданиям не произвели впечатления на кадровика, цена им оказалась отнюдь не красная – третий рабочий разряд. Как говорится, в полку класса-гегемона прибыло. «Среднее звено»– должность мастера – предлагалось брать приступом.

Восемь часов, от гудка до гудка – грязь, грохот и – дым, дым, всю рабочую смену дым… Дымом насквозь пропитывался не только цех, но и раздевалка – по утрам она встречала рабочих кислой вонью и робой стояком. Табунов не одевал её – он входил в неё, как входят, вероятно, лишь в камеру-одиночку. Иногда он прихватывал в себе опасение, что заключение может стать и пожизненным.

А что, язвил тогда Табунов. Выбьешься в рабочую гвардию. «Я б в рабочие пошёл. Пусть меня научат»! А там, глядишь, и бригаду доверят, геройскую звёздочку засветят в вышине – тянись! Дерзай! Ах, он про красные «корочки» забыл… Ну, тогда – в мастера. В командиры «среднего звена». Для рабочих – полкан, для начальника – бобик. На первых – гавкай, от вторых – отгавкивайся. Красота!

Красота… Табунов вздохнул: когда это было. Уже позади институт, позади столько всего, что … Эх… а вот впереди что… что – впереди? Удача? Вот ведь дурацкое слово – удача. При чем тут она? Он же никогда, ни при каких обстоятельствах не позволял себе надеяться на помощь сей призрачной дамы, чьими молитвами пробавляются клиноголовые бездари.

Табунов тяжело вздохнул и сел на постели. А интересно, вяло подумалось ему, что поделывает сейчас Зимнякова? Уж конечно, не спит. Или он совсем профан. Но – стоп! Стоп, стоп… Ни слова больше. О ней – ни слова. Точнее, ни мысли…

Табунов осторожно выпростался из-под простыни, опустил ноги на пол. Жена слабо шевельнула рукой, но – не проснулась.

В комнате плавала духота. Конец июля выдался таким знойным, что город остывал лишь под утро. В такое время особенно желанным видится отпуск, особенно остро терзает зависть к отпускникам-пляжникам, особенно тягостной и бесконечной кажется заводская суета. Рабочим в цехах мешает сгибаться над работой тяжёлый, до отказа налитый охлажденной газировкой живот, итээровцы* в отделах жмутся к кондиционерам. В пекло улицы стараются не выскакивать, а уж если производственная нужда выгонит, то люди тащатся от админкорпуса до цехов, как приговорённые от камеры до эшафота…

*Итээровцы – от ИТР (инженерно-технические работники).

Табунов подсветил табло своих электронных часов, поморщился – выспаться уже не удастся. Душ пойти принять, что ли… Так, а ну, на цыпочки… Дверь осторожно… Мать с отцом сопят… вот ведь, на старости лет – в проходную комнату сынок с жёнушкой выставили… Не разбудить бы… Замок… Ага, вот… Уф-ф… Всё… На дворе…

Усмехалась загадочно мордатая луна. Цикады зудели. Собаки побрёхивали. Какая-то ночная малявка в траве скреблась. А где-то там, в своей квартире на центральной улице города – Зимнякова. Чем она занята сейчас? В окно таращится? Снотворное глотает?

Табунова передёрнуло: чёртова баба! И ночью нет покоя от неё.

В саду густо лежали тени. В деревянном летнем душе пахло сыростью. Крутанув барашек, Табунов охнул и замер в вожделенном столбняке. Вода остренькими струйками стучала в его голову, прохлада обняла мозг, остудила мысли. Стало хорошо, и плавающая духота в комнате уже виделась тёплым невесомым одеялом, под которым спать бы да спать.

Вернувшись в комнату освежённым и повеселевшим, он аккуратненько улёгся в постель и собрался уже закрыть глаза, как вдруг наткнулся взглядом на слабый протяжный взблеск – глаза жены были открыты.

– Ты чего, Свет? – шёпотом спросил Табунов. – Разбудил? Спи, спи, давай.

Светлана, не шевелясь и ничего не отвечая, продолжала смотреть. Затем, протянув руку и погладив его влажные волосы, спросила:

– Что-то случилось, Вить?

– Ну, здрасьте, – буркнул он. – Что ещё может случиться? Не выдумывай давай. Спи.

– Говорить не хочешь… А я чувствую. Чувствую. Да и вижу, ты не такой какой-то. Странный. Грубый стал. Что ты Вить? Не спишь вот… Маешься… Что? Что ты?

Табунов почувствовал, как вспучивается в нём раздражение, и, зная, что ещё немного, и оно может стать сильнее его, сделал над собой усилие, обнял жену, легонько потрепал за горячее ухо, сказал быстро, натужно-мягко:

– Так, Светик, ерунда. На работе, с проектом не ладится. Ты же знаешь мою работу. Не то, так это. А ты спи. Он-то… Его-то, небось, ты тоже разбудила. Давай-давай, не ерунди. Спи. Если хочешь, завтра всё расскажу, сама поймёшь, что пустяки.

Светлана потёрла ладонью глаза, и блеск их потух. Хлюпнув носом, она обеими руками бережно взялась за живот, поворочалась, устраиваясь ловчее, прижалась носом к щеке мужа и затихла.