Моя последняя тирада, не получив ответа, угрожающе зависла над нами снежной глыбой. Гость мой сидел понурясь. Я сочувственно вздохнул, подцепил вилкой солёный груздок и отправил его на зубок. В отличие от первой встречи мы сели поснедать* не на террасе, а в доме – в саду уже стало холодно и неприютно. Любопытное слово – снедать… С-не-дать. Слово не дать? А что, вполне логичный вариант – за разговоры в процессе еды ещё недавно – нашим отцам, кстати! – ложкой по лбу прилетало. Опять же, когда я ем, я глух и нем… О наши с Мечником лбы сегодня все ложки можно сломать.

*Поснедать – поесть, принять пищу (устар.)

Мечник шевельнулся, но не заговорил. Молчание гостя меня совсем не тяготило – пусть упорядочатся, распределятся мои слова по соответствующим полочкам в его гуманитарной головушке. Паузы полезны не только на сцене. Чтобы не мешать благотворному процессу, я даже встал и отошёл к окну. По стеклу стремились вниз, зигзагами, в рваном ритме, крупные капли – дождь с самого утра то принимался за своё мокрое дело, то затихал в задумчивости – рвануть ли по-настоящему, или пока ещё не время?

Интересно, а вот это движение капель – зигзагами, с остановками, с дрожанием – о чём говорит? О простых дорожных характеристиках – ну там, о разной степени загрязнённости поверхности стекла, о его незаметной глазу неровности? Или это признаки жизни внутри самих капель – об их сомнениях, о неуверенности в правильности своего пути? Хм…

– Так что же, ты предлагаешь нам отступиться? – нарушилось, наконец, молчание за моей спиной. – Пусть он и дальше… резвится?

Я нехотя оторвался взглядом от капли, которая только что сделала неожиданный рывок и пробежала вдвое дальше обычного. Вернулся к столу и с улыбкой вгляделся в Мечника. Он растерянно моргнул и как-то даже обиженно спросил:

– Что мне сказать остальным?..

Избегая глядеть мне в глаза, честный совестливый парень (как всегда – не ко времени родившийся) откровенно мучился вдруг создавшимся положением. Он ехал к человеку, которого давно уважал и который, по его мнению, не просто мог присоединиться к благородному заговору (ну хотя бы в силу того, что, как и все, пострадал от крохобора) – он, этот человек, по всем меркам должен бы возглавить заговор! В его глазах я ведь всегда имел статус не только старшего товарища, но и, несмотря на последние карьерные перемены, продолжал оставаться по жизни учителем, руководителем, директором, а значит – опытным организатором. Кому как не мне, надлежало стать походным атаманом! А кандидат, бесспорный, как АКМ в национальных освободительных движениях Латинской Америки, да и Африки, вместо того, чтобы принять атаманскую булаву, труса празднует…

Что ж, не будем долго мучить беднягу.

– Что тебе сказать остальным? А то и скажи… Скажи им, что не тяжба нужна – война!

– Война?!

Про деньги. От рубля до полушки. Рубль во все времена насчитывал сто копеек. Но поскольку в старину стоимостный вес наличности был куда весомей, то и номиналов существовало поболее. Три копейки именовались алтыном, а если в вашем кармане завалялись десять копеек, то вы обладали не примитивным десяриком, как говорили советские мальчишки, а гривной или гривенником. Двадцать пять копеек – полполтины. Полукопеечная монетка называлась деньгой или денежкой, половина же деньги – это полушка, самая мелкая монета. Сохранившийся в нашей обиходной речи полтинник – теперь всё чаще обозначает не исконное полрубля, а – пятьдесят рублей (вот он, зримый ориентир инфляции!). Другие названия: 2 коп. – грош, 5 коп. – пятак, 15 коп. – пятиалтынный, 20 коп.– двугривенный, 1 руб. – целковый.

Век ХХ, на излёте СССР

Клад

Испытанное многими женскими поколениями средство не помогло. Четвертак потрачен впустую, импортные дефициты тоже… Не парикмахер здесь требовался. В причёске нуждались не волосы, причёсывать нужно было саму голову – изнутри…

Стиснув виски руками, Зимнякова плющила взгляд о зеркало. Во что быто ни стало нужно сосредоточиться на одном, на главном, но этого-то как раз и не получалось.

Сделав изрядное усилие над собой, Зимнякова встала с нарядной мягко-упругой банкетки. Ещё раз оглядела своё зеркальное отражение, покачала головой: причёска что надо, цвет лица ничего себе – восстановился, а вот… глаза вот… Да, не перешло внешнее качество во внутреннее, не перешло.

Она вяло махнула рукой, постояла секунду-другую в раздумчивости и вдруг почти бегом бросилась в спальню, расстёгивая на ходу халат. Яростно влезла в выдернутое из шкафа платье, плюхнулась перед трельяжем и засвященнодействовала, хватая тюбики, баночки, что-то втирая в кожу лица, что-то вшлёпывая в неё подушечками пальцев, яростно тыкая кисточкой в тушь, словно та могла замазать всё то, что застряло в глазах.

Через полчаса «Лада» вынесла её за город. Зимнякова, крепко вцепившись в баранку, сидела прямо и напряжённо. Услужливая, всегда такая приятная гладь трассы почему-то раздражала её сейчас, хотелось кочек, хотелось камней, выбоин, чтобы мотало и било под зад сиденье, рвалась из пальцев баранка.

Но движение, скорость всё же лечили – постепенно Зимнякова полууспокоилась. Нервы почти отпустили тело, и оно поудобнее вложилось в рассчитанные формы ультрафирменного автокресла.

Ещё десяток километров, и покажется дачный посёлок. Ехала она туда не за отдыхом – за деньгами, что затребовал беспутный сынок. Он мешал ей, он здорово мешал ей сейчас. У неё вот-вот начнутся большие хлопоты, она чувствовала это всем своим многоопытным нутром, а он цеплял, маячил, висел над душой, злобил её. Завтра же выпроводить его из дома и не отвлекаться на пустяки. Нужна для этого тысяча? Две тысячи? Что ж, пусть его. Получит, и пусть подавится, негодяй. Пусть гульнёт напоследок со своей шалавой сисястой. А она расправится со своими делами и нанесёт визит горвоенкому. В армию его, на кашу, в кирзу солдатскую. Хватит лоботрясничать, пусть жизни понюхает. Может, поймет чего. А она подумает, как дальше с ним быть. После армии. Авось, и придумается, за два-то года. А ещё лучше на флот его законопатить – на три года. Да на подводную лодку, и не атомную, а дизельную. У одной её продавщицы сын туда загремел – так, говорит, такие письма теперь пишет. Душевные! А на гражданке первым кандидатом в тюрьму ходил-шнырял…

Вот и дачный посёлок. Машина Зимняковой медленно плыла по узкой – двум велосипедистам только-только разъехаться – пустынной дорожке, по обе стороны которой тянулись две стандартные ограды из проволочной сетки. Но стандарт, начинавшийся с ограды, на ней же и заканчивался – сквозь крупные стальные ячеи виднелись разнокалиберные времянки-сарайчики, дачки, дачи и дачные коттеджи. Равные возможности дачников начинались на кооперативной ограде и заканчивались на индивидуальных стенах с крышей. За машиной слегка клубилась пыль. Ветра не было, и пыль медленно расползалась по сторонам за сетки рабитца: на кусты малины, на грядки с луком и огурцами, на чью-то забытую на яблоневой ветке яркую панаму.

Возле двухэтажного силикатно-кирпичного коттеджа, полускрытого разлапистыми ореховыми деревьями, Зимнякова прижала педаль тормоза. Выходить не торопилась – ждала, пока осядет пыль. С удовольствием поведя вокруг себя взглядом, вздохнула: приехали. Вот она, её тихая пенсионная заводь. Ждёт не дождётся свою хозяйку, а хозяйка… Эх, хозяйке все неймётся.

На её участке не найдёшь ни грядок, ни клумб – только деревья да кустарники. В торговой душе Зимняковой для садоводчества с огородничеством места не оставалось. Приезжала она к себе на дачу только отдохнуть, отойти от бешеной коммерческой гонки, от людей, от звонков, от бесконечных дел. Правда, иногда приезжала и за другим. В такие дни (или вечера) просторный, заросший травою двор слева от коттеджа забивался «Волгами» и «Жигулями». Они стояли впритирку, бампер в бампер, дверка в дверку, и на всю дачную округу гремела музыка и звенел хрусталь. И вся округа знала – Зимнякова гуляет!