Расскажу. Отправился я однажды летом искупаться в озере. Иду себе такой расслабленный, умиротворённый, с полотенцем через голое плечо, в одних купальных шортах. Вижу – на дороге лежит мёртвая ворона. А надо сказать, Козолупов периодически постреливал в птиц, когда они особенно начинали наглеть на скотном дворе и донимать своим шумом-гамом. Ну и вот, одна из жертв такой профилактики, похоже, лежала у меня на пути. Я постоял, мысленно поругался («Ну вот, ещё одна! Ну уж коли стреляешь, так подбирай убиенных»). Решил – отнесу птицу к его двору, положу у ворот. Немым, так сказать, укором. Взял несчастную за крыло, сделал два шага, и вдруг – откуда только взялись, целая стая ворон прямо у меня над головой. Как будто из воздуха материализовались! И ну круги надо мной нарезать, всё ниже, ниже опускаются. Япрямо испугался – настолько серьёзно всё завертелось. Никогда ещё птицы таких каруселей в мою честь не раскручивали. Ну, думаю, сейчас ка-ак спикируют, да ка-ак клювами-то своими начнут мне по башке давать, да когтями своими как примутся когтить! Встал я, будто вкопанный, да как закричу: «Эй, вороны! Не я это! Не я убил – это он! Тот, к кому вы подхарчиться летаете! Что, не знаете, кто в вас стреляет? Первый раз, что ли?» И, о чудо! Вороны враз прекратили каркать, завершили круг – и дружно полетели прочь. В сторону скотного двора.

Так я узнал – увидел! – что они нас понимают. Мы, венцы природы – нет. А они – да. С пернатыми оказалось договориться легче, чем с представителем людского рода Козолуповым.

…Буколические бараны откочевали дальше, а я вернулся к баранам своим, подумав о том, что у окна стоять, конечно, хорошо, но не далее как пару дней назад жизнь открыла для меня дверь. Вот парадокс – в тот самый момент, когда я вспомнил о своей давней книге, где всё, ну или почти всё – игра ума, где жизненные коллизии были творчески переосмыслены, раскрашены вымыслом и превращены в литературный материал – и вот в этот самый момент жизнь подбрасывает мне уже не информацию к размышлению, не материал для материала, а – дело. Самое настоящее. Как будто Богам прискучило моё комфортное стояние перед окном, надоело наблюдать жизнь наблюдателя и описывателя наблюдаемого. Дескать, ну что, журналист, издатель, несостоявшийся писатель, инженер человеческих душ? Отделаться хотел – созерцанием? И воспроизводством продуктов созерцательности. То бишь – писульками? Всю жизнь только и делаешь, что описываешь жизнь, думая, что в этом и есть единственный смысл твоей жизни. Думал, так, подобно богомолу, сучком прикинувшись, и проскочишь? Нет, парень! Не проскочил. Н-н-а! – повестку в жизнь! Распишитесь в получении.

Про деньги. Купюры: и снова соль. Роль соли – самой обычной, поваренной – в жизни наших предков была просто огромна, уступая первенство только хлебу. Главным образом это было связано с тем, что долгое время соль была единственным консервантом, помогающим хранить продукты. Отсюда и та разветвлённая сеть соляных контор в России (скажем, в 1757 г. они работали в 50 городах), которая стала не только прообразом, но и испытательным полигоном банковской системы, работающей с бумажными денежными знаками и ценными бумагами. Денежные переводы осуществлялись с помощью векселей, которые выдавали соляные конторы.

В условиях, когда в России быстро расширялись масштабы торговли и товарообмена, соляные конторы прививали купеческому сословию доверие к государственным ценным бумагам, которые можно было без особого труда обратить в звонкую монету и обратно. Таким образом,«соляные векселя» явились прямыми предшественниками российских бумажных денег, а сеть соляных контор, можно сказать, породила в будущем банковскую систему.

… И у всего кругом только одно на уме –

просто идёшь по полю или лесу, а всяк

норовит опылить, осеменить. Все носки

в семенах травы.

(Михаил Шишкин. «Письмовник»)

– …Любава, милая, не тряси ты меня, как дачник грушу. И не обижайся. Тут такие дела закручиваются.

– Каки-таки дела? – разволновалась Любава. – Мы же договаривались книгу нашу заново прочесть. Думаешь, мне это надо? Да я всю её, до буковки, до запятой помню! Все её литерки в моём кареточном валике навек отпечатались. Даже те, что ты забраковал и вычеркнул. Или замазал. И даже те, что целыми листами скомкал и в корзину выкинул. А у меня все варианты, все знаки и буковки – до единой! – в моей резиновой памяти сохранились. О как! Ваша же человеческая память по сравнению с нашей – такая несовершенная. Так что мне перечитывать не надо – это тебе надо, о, мой повелитель! Для тебя стараюсь!

– Зачем? Ну вот скажи мне – зачем мне это вдруг понадобилось?

– Затем! Вот чувствую… Да что чувствую – знаю! Вылежалась вещь. Пришло её время. Типография зовёт!

– Ну а ты-то что так волнуешься?

– Как – что? – изумилась Любава. – Как – что?! А ты как думаешь – мне не обидно? Столько долбил по мне. Всю издолбил! Печатал. Перепечатывал. Печатал. Допечатывал. Столько труда. Столько мучений. А я не железная!

Тут не захочешь, а расхохочешься.

– Ну да, смейся, смейся… Я не только железная, хотела я сказать. Я – композитная! Во мне, кроме железа, и пластмасса есть, и резина. И душа, между прочим, тоже есть! И болит она у меня не меньше, чем у вас, человеков! Я, может, ребёнка хочу…

– Чего-о-о?

– Да, ребёнка! Для нас, пишущих машинок, напечатанная на нас рукопись – как выношенный плод для вашей, человеческой женщины. Я, значит, выносила его – и уже двадцать шесть лет жду, когда ребёнок, книга то есть, родится. Получается, всё было напрасно? Твои творческие муки. Наши общие с тобой производственные. Наши с тобой муки! Нет, не согласная я!

– Конечно, ты у меня – гласная, – рассмеялся я и погладил машинку по пластмассовому боку. – Вон как заголосила!

– Да! Мой глас – глас Божий! Ты что же думаешь, попользовал меня – и… и в кусты?!

– Фи, милая! Что за лексика! Ты ещё скажи, поматросил…

– Ой!.. Да, прости, мой повелитель… Вырвалось. И откуда это у меня? Вроде в нашем романе такого не было… И в газетных твоих материалах… А! Это, наверное, я по телевизору слышала … Так что? Будем читать дальше? А! Стоп! Мы же прочитанное ещё не всё обсудили. На чём-то бишь мы остановились?

Она покрыла свои буйные космы скромным

ситцевым платком, и стала, как все – серенькая

мышка на сером фоне рабочих буден.

(Забыл записать источник)

– Остановились на том, что Зимнякова, так и не успокоившись, уехала на дачу за деньгами. Где ещё больше переволновалась… Кстати, Любава, а ты знаешь, почему женщины после треволнений часто в парикмахерские бегут? Потому что вы, в отличие от нас, мужиков, чувствами живёте. Вы – молодцы. Вы чувствуете то, что ушло из области повседневного знания. Почему, чтобы успокоиться, нужно что-то сделать с волосами?

– Знаешь, о, мой повелитель, я тоже об этом подумала. И с чего это бабы чуть что – новую причёску делают? А ты знаешь, да?

– Недавно узнал. Точнее, понял. Связь-то – самая прямая. Космическая.

– Косми-и-ческая? – недоверчиво протянула моя стальная подруга.

– Ну а как называются длинные пышные волосы? Космы!

– Космы… – повторила механически Любава. – Ну да – космы. Где-то во второй части нашего романа ты употреблял это слово в… ироническом смысле, потому что герой ходил с давно нестрижеными и со вчерашнего дня нечёсаными волосами. Ну и отец ему…

– Прости, не будем отвлекаться от темы. Так вот, это самое слово – космы – и навело меня на открытие. Не буду вдаваться в детали, но я понял, что наши волосы – это биоантенны, с помощью которых человек поддерживает связь с тем пространством, откуда он приходит на Землю, и куда потом уходит. В науке это космос. В религии – царствие небесное. И если допустить такую мысль, то становится понятным, отчего женщины в трудную минуту, напереживавшись, скорее торопятся в парикмахерскую. Дело в следующем: как всякая антенна, волос напитан токами, в данном случае – биотоками. Чистыми либо грязными – в зависимости от рода волнений и переживаний. И вот грязные, тяжёлые токи скапливаются на кончиках волос – женщины неосознанно это чувствуют, бегут скорее к парикмахеру – чик! чик! чик! Сбросили напряжные токи – и голова в порядке. Поняла, милая?