Да, я – не везунчик. Мне в жизни мало что давалось легко. По щелчку пальцев – не про меня. Все мои успехи добывались умом, трудом и терпением. Но разве это ненормально? К тому же бывало, и не раз, что кроме заработанной потом и кровью (из мозолей) рыбёшки в мои трудовые сети заплывала-таки и рыба покрупнее – сама Удача! Да-да, бывало. И просила меня таким то-о-неньким голоском: «Отпусти меня, Старр-че(ловек)», я тебе… Ну-у, я тебе!!! Нет-нет, не в том смысле, мил рыбачок, не в угрожательном, Господь с тобой! А совсем в другом, в жаловательном – я тебя тем пожалую, я тебя этим осчастливлю»… Ну и отпускал, знамо дело, что я, зверь, что ли? А может, не надо было, отпускать-то? Может, свою жалостливость, свою человечность надо бы засунуть куда поглубже, а? Глядишь, и не пришлось бы, сердешному, так часто «сносить удары судьбы»…

Про деньги. Пресвятая Дева и Апокалипсис. К символу Евросоюза, хороводу из двенадцати звёзд, кружащихся на банкнотах-евриках, отношение у значительной части европейцев отрицательное. Многие в этом символе видят уши католиков – их культа Девы Марии. Ибо, как сказано в «Апокалипсисе», «И явилось на небе великое знамение – жена, облечённая в солнце; под ногами её луна, и на голове её венец из двенадцати звёзд». На серьёзность этого предположения указывает ещё и дата официального принятия данного символа – 8 декабря 1955 года, т.е. в праздник непорочного зачатия Девы Марии.

Ничто так не бьёт в душу, как старые фотографии.

Виктор Лихоносов. «Ненаписанные воспоминания.

(Наш маленький Париж»)

Ну ладно, пошутковали, и будя. Будя-будя, холобудя… Серьёзно теперь. Вот теперь, говорю, – серьёзно!

Да, я умею держать удар. И что характерно: после того случая с двухнедельной прострацией после фиаско с первым моим романом, я больше не позволял себя нокаутировать. Никому! Пропускать удары – пропускал, бывало, но мои родные и близкие, как правило, даже не подозревали в такие «ударные моменты», что я чего-то там «держу». «Мне сегодня так больно, слёзы взор мой туманят…» – точно не моё. Думаю, сказываются гены. Казачьи. Нет, я не состою, не числюсь ни в каких реестрах, даже ни разу не примерял форму, у меня её и не имелось-то никогда, казачьей формы. Казачье у меня, смею надеяться, одно содержание. Иногда появляется желание шашку купить, или папаху, да всё как-то не складывается…

А узнал я о своей казачьей породе будучи уже взрослым. Маме пришло письмо, что умер какой-то дальний нам родственник, я и слыхом-то о нём не слыхивал. А следом за письмом – бандероль, с фотографиями, в том числе и старинными. И среди них одна такая… На коричнево-серой толстой картонке с тиснёнными полустёртыми краями. Раньше их светописными карточками называли. И было на той фотографии…

Сейчас опишу. Групповой снимок в два ряда. Четырнадцать человек в нарядах, как мне кажется, начала прошлого века… Мужчины. Женщины. Дети. Три поколения: глава семейства, мощный седой старик… нет, не старик ещё – просто пожилой, статью, причёской, лицом немного смахивает на знаменитого актёра Всеволода Санаева. Ошую, то есть по левую руку, – явно его половина, лицо тоже пожилое, но удивительно чистое, гладкое, почти без морщин, с тонкими чертами, будто бы даже татарскими. Дети, мал-мала меньше, – стоят, сидят на коленях старших, один и вовсе младенец – на руках матери. Смотрит в объектив осмысленно, внимательно – будто обещанную птичку ждёт. Четыре молодых женщины, две из которых лицом явно в отца, третья – копия мамы, а четвёртая, видимо, невестка…

Ну, да ладно, не в женщинах дело. Сейчас поймёте, почему. Одесную, то есть по правую руку от главы, сидит, прямой и статный красавец-офицер со смутно знакомыми чертами лица – брюнет с подкрученными усами, всё чин-чинарём – надраенные сапоги, сабля, портупея, погоны. А за ним, в верхнем, стоячем ряду я вдруг узнаю… себя. В тёмной косоворотке, с зачёсанными набок волосами. У меня есть подростковая фотка – так вот там я ну просто копия сего мальчиша, только без косоворотки, какая косоворотка в советских семидесятых! Так я узнал о казачьих – донских! – корнях моей матушки. Она у меня очень простой человек, о предках почти не рассказывала. Да и помнила-то мало чего, рано осиротев. Но когда я стал целенаправленно расспрашивать, вдруг припомнила наряды своей матери – какие-то особые, казачьи блузки и юбки. Вспомнила и бытовавший среди казачек обычай забирать сложенную косу в нарядный тканевой мешочек. Позже я разузнал его название – повойник. Оно показалось мне странным, от повелительного глагола повой, что ли? По кому или чему – повой? По былой девичьей жизни, что ли? Но быстро догадался: в заблуждение вводит переогласовка звука «ы»в«о» – наверняка изначально корень был «вый», от древнего названия шеи – «выя». «Повыйник»было, поскольку сложенная в несколько раз коса в этом своём «мешочке» располагалась уже не по всей спине, как в девичестве, а только по вые, шее то есть.

Кстати, у бабушки моей, Таисии Васильевны, косы опускались до самой… в общем, ниже поясницы. Их потом пришлось обрезать, когда бабушку на сенокосе, в грозу, ударило молнией. Не насмерть, слава Богу, может, оттого, что сразу, по тогдашнему обычаю, закопали в землю (заземлили, как сказал бы электрик), а скорее всего – просто не её была смерть, она после поцелуя молнии ещё семнадцать лет прожила. Только вот косы, обожжённые небесным электричеством, пришлось отрезать, и моя мама вспомнила, как висели они потом долго-долго в избе на стене горницы – толстенные и, несмотря на утраты, роскошные…

О том, что я казак ещё и по отцовской линии, и что фамилия моя пошла от казачьего прозвища (вероятно, один из моих пращуров любил кликнуть «Гойда, казаки!») выяснилось и того позднее.

Тут вообще случай удивительный. Мой батя в подпитии часто любил повторять: «Я – курский соловей! Мои предки в Сибирь из Курской губернии на трёх телегах приехали!» Но вот однажды, уже будучи матёрым журналюгой, довелось мне брать интервью у одного чина из налоговой полиции (имелось одно время в постсоветской России такое учреждение). Когда я закончил его «допрашивать», он возьми да и спроси меня самого. Точнее, даже не спросил, а как-то так… Дескать, вот, фамилия ваша… Гойда… Не местных корней фамилия-то… Ну, я уверенно: да, фамилия у меня редкая. Однофамильцев ни разу не встречал – только родственники. Родился, говорю в Сибири, но батины предки родом из Курской губернии. Ага, говорит налоговый полицейский и усмехается, как же – куряне. Как же – редкая. Рассказывайте. У меня в классе – а родом я из Новочеркасска – было пятеро с такой, как вы говорите, редкой фамилией. Сказал, и смотрит на меня изучающе, будто черты лица сверяя. Ну, немая сцена, естественно. Пятеро одноклассников?! В Новочеркасске?! Угу, кивает. В Новочеркасске, столице Терского казачьего войска. И фамилия у вас – самая что ни на есть казачья, стародавняя и уважаемая.

Так вот и сведал я о своих, как гуторили в шолоховском «Тихом Доне», кровях. Как ни крути, а выходило, что по всем статьям, и по мужской, и по женской линии я – потомок казаков. Круглый. И во мне будто проснулось что-то! Нет, ни гордости не добавилось, ни значительности… Чего щёки-то надувать («Я – каза-а-к!»), в принадлежности к славному роду-племени заслуги твоей нет. А проснулось – я быстро это определил – совсем другое. Узнанное стало обязывать, что ли. Нет, я и раньше в себе некий стержень всегда ощущал, труса не праздновал, в размазню никогда не опускался, но теперь… Теперь этот стержень будто засветился – каким-то мягким, тёплым сверком, точно отполированная тысячью фланкировок* рукоять родовой шашки.