– Вик, ты что? – перебила его вдруг Татьяна. У неё даже слезы просохли, так она была ошарашена монологом брата. – Ты что? Душа… Главный закон какой-то, неписаный. Да если что, судить-то будут по тем самым, по писаным законам!

Табунов лишь через несколько секунд выморгал из себя растерянность.

Потом буркнул с досадой:

– Так ты… страх только, что ли? Ты только и боишься, что за руку схватят?

– Ну а чего ещё-то? Хм… А ты-то про что?

Сестра ушла, а Табунов задумался. «Она ничего не поняла,– констатировал он. – Она ничего не поняла… Для неё совесть – не главное… Душа – не главное. Нет, даже не так. Кажется, для неё вообще кроме страха попасться – ничего больше не существует. Один лишь страх. А у меня? Разве я не делаю всё возможное, чтобы обезопасить себя именно от уголовного кодекса? Делаю. Разве я не отшлифовываю со своего плана малейшие зацепки, мельчайшие риски? Отшлифовываю. Но…»

Табунов не успел додумать – он вдруг увидел, как то самое, что, в отличие от сестры, считал для себя главным и единственным, оказалось на поверку не таким уж главным и уж конечно не единственным. Или он ошибался? Страх попасться – стал перевешивать главное?

В нём разворачивалась какая-то работа, и озадачившее его непонимание сестры явилось, видимо, спусковым крючком к началу этой работы.

– На попятную… – почти не разжимая губ, утробно прошептал Табунов. – На попят…

Он вздрогнул, оглянулся – никого. «На попятную?! – закончил он уже мысленно. – Ну уж нет!»

Табунов встал со скамейки, на которой они шептались с Татьяной, подошёл к турнику и, хекнув, повис, и – пошёл, пошёл враскачку, маятником, сильнее, выше, выше, и – р-раз, одно «солнце», второе, третье, четвёртое. Небо, земля – всё слилось, высветлило собой стенку огромного, стремительно вращающегося цилиндра, мотором которого являлся он, Табунов. И он, Табунов, волен был разогнать пространство ещё быстрее, или наоборот – в считанные секунды смять его движение, развернуть цилиндр, всё поставить на свои места – небо, землю… И соскочить мягко на траву.

А мог и…

Нет, не мог. У него крепкие, тренированные руки. Такие не разжимаются против воли хозяина, такие уж если ухватят, то держат – чего бы это ни стоило.

На повороте поезд выгнулся такой дугой, что стал виден как последний вагон, так и тепловоз. Своим мощным прожектором он вплавлялся в темноту, волоча в ослепительную дыру весь состав. Темнота покорно раздавалась перед ним, обтекала его громыхающее суставами длинное тело и вдруг смыкалась сразу же за последним вагоном. Смыкалась ещё более чёрной и нисколько не пострадавшей, неуязвимой массой. В этом противостоянии боролся, сжигал энергию только поезд, тьма же предательски податливо пропускала его сквозь себя, словно заглатывая – всё глубже, глубже, глубже…

– Шли бы вы спать, пассажир! – чей-то резкий, недовольный голос вывел Табунова из задумчивости. Он оглянулся – из крайнего купе виднелась голова проводницы. – И окно закройте. Закрывайте-закрывайте!

Проводница проследила за тем, чтобы полуночник (вот ведь нет рейса, чтобы не нашёлся такой!) выполнил её требование, и скрылась, назидательно шваркнув на прощание дверью. Советский сервис в действии.

Тем не менее спать Табунов не пошёл. Уже несколько часов поезд уносил его из города, в котором он готовил… в котором он готовил акцию. Да, именно так – акцию. Мысль о ней родилась не враз, не в минуту озарения – нет, подобно мудрой змее она заползала в его мозг медленно, осторожно. Она сунула голову – он насторожился, она протащилась немного вперёд – он задумался. И только когда она втянулась вся целиком, он увидел пристальный немигающий взгляд холодных расчётливых глаз и впервые испугался, впрочем, коротко и легко, прогнав страх тут же.

Однако всё лишь начиналось. Мысль незаметно переросла в идею, та свернулась всё более и более тяжелеющими кольцами и принялась ждать…

Зимнякова. Эту фамилию Табунов слышал не часто. Гораздо чаще сестра называла её Райпо. «Райпо сделала так-то, Райпо сказала то-то»… Татьяна делала это всегда со злостью, сквозь которую светилась и зависть, и обида, и невольное уважение, и ненависть, и восхищение, и ещё бог весть что – классифицировать все оттенки было весьма сложно, почти невозможно. Редкий Татьянин приход в дом родителей обходился без промывки зимняковских косточек. И постепенно у Табунова сложился образ деловой, жёсткой, бесцеремонной, жадной, умной и хитрой коммерсантши, превратившей государственное предприятие торговли в собственную вотчину.

В конце концов Табунов настолько привык к злопыхательству своей сестрицы в адрес никогда им не виденной Зимняковой, что старался улизнуть при одном лишь её упоминании. Но однажды… Однажды Татьяна пришла прямо-таки взбешённой.

– А Райпо-то наша сегодня в бриллиантах на работу припёрлась. Не вынесла душа поэта, терпела, терпела и не удержалась-таки. Нацепила по три с половиной тысячи на каждое ухо, нате, смотрите, какая я богатая.

– Так уж и семь тысяч, – усомнилась мать.

– Да я эти серёжки в ювелирном видела, семь тысяч с копейками!

Мать округлила глаза, поцокала языком.

– А я и не знала, что есть такие. Дорогие-то-о-о.

– Дорогие! – презрительно выпятила нижнюю губу Татьяна. – Да для неё это семечки.

– Так уж и семечки? – усмехнулся Табунов. В продолжение всего разговора он сидел в комнате, чинил утюг. – Что она у вас, миллионерша?

– Миллионерша не миллионерша, а тысяч триста-четыреста имеет, – о чём-то думая, сказала Татьяна и тут же вздрогнула. Взгляд её метнулся на мать, с матери на брата, потом – на дверь кухни, из-за которой слышались голоса отца и Светланы.

Сей зигзаг не ускользнул от внимания брата. Татьяна же поспешно улыбнулась и сказала:

– Шучу-шучу…

– Ой, Танюшка, – покачала опять головой мать, – гляди, не доведёт тебя до добра эта твоя Райпо. Смотри, девка, как бы не вышло худого. Может, тебе работу поменять? Махинирует там всяко, и тебя, небось, тоже использует. Вот попадётся…

– Ага, как же, – махнула рукой Татьяна, – попадётся она. Да у неё всё куплено кругом, связи такие, что ой-ё-ёй!

Татьяниному «Шучу-шучу» Табунов не поверил. А, не поверив, задумался.

Триста тысяч булыжничек приличный. Споткнуться о него и не упасть – дело сложное. И Табунов упал. Правда, поначалу он и не заметил того, он всего-навсего подумал, что триста тысяч – невероятные деньги. И сколько же лет надо воровать, чтобы заиметь такую сумму? И при этом ни разу не попасться? И воруя, получить орден? И «повеситься» на областную «Доску Почёта»? И не бояться при этом?

Морщась внутренне, что следует дурацкой привычке отца считать чужие деньги, он разделил поразившую его цифру на свой годовой заработок. Получилось сто пятьдесят лет.

Деньги… При желании Табунов мог бы припомнить множество событий – больших и не очень, – так или иначе связанных с деньгами. Вот, он восьмилетний, лежит на полу и, запустив руку под шифоньер, достаёт из своего тайника баночку. Обыкновенная картонная, с жестяной крышкой, баночка из-под витаминов. Там – всё его богатство, копеек восемьдесят. А надо – три рубля пятьдесят копеек. И тогда тот шикарный луноход, на который он ходит вздыхать почти каждый день в «Детский мир», будет его. А пирожков с мороженым он потом наестся, сейчас не до них. Он опускает в баночку ещё один сэкономленный двадцатник, вздыхает и нахлобучивает на банку железную крышечку…

А вот он сидит зарёванный в углу и со страхом следит за тем, как отец выдёргивает из своих брюк ремень. Рядом, на столе – большая глиняная фигурка. Сверху у неё – прорезь. Это опять копилка, но уже не его, а бабушкина. Однажды, перенося её на другое место, он продавил пальцем в её основании дырку. Продавил нечаянно, просто стенка оказалась слабенькой. Несколько монет и высыпалось. Он их подобрал, осколок глины приладил на место. А потом в течение двух или трёх недель его словно магнитом тащило к проклятой копилке, и каждый раз он брал только одну монету – на мороженое. Последняя вытащенная им монета оказалась меченой крестиком, которого он не заметил…