– Ну, стричь здесь ещё почти нечего, – сделала вывод Куприянова. – Слегка снимем вот здесь, здесь и здесь.

Она запустила свою цепкую, смуглую руку в «иридовую» фиолеть зимняковских волос и принялась мягко поворачивать её то так, то эдак.

– Неприятности? – вдруг спросила она.

Зимнякова быстро и остро взглянула на неё.

– С чего ты взяла?

– Так…

– А-а… – поморщилась в усмешке Зимнякова. – Нет, слава богу, нет. Устала… М-да, – она пристально, оценивающе вгляделась в своё отражение в зеркале. – Витрина подводит… Вот ты и подправь, витрину-то. Массаж, компресс и всё такое…

Она не договорила. Взгляд её застекленел, онедвижел, уходя в себя, внутрь.

Куприянова понимающе качнула головой и принялась за дело.

«И что это я?» – думала Зимнякова, покорно поворачивая голову под руками мастерицы. – Ну звонят. Ну молчат. Зачем же в истерику бросаться? Надо было расхохотаться и сказать: «Ты, верблюд. Какого лешего сопишь? Что, Зимнякову голыми руками? Дурачина. Не на ту напал. Баобаб ты серый. Серятина…»

Дальше пошли более крепкие выражения. Зимнякова проговаривала их про себя с наслаждением, иногда одно и то же по нескольку раз, вслушиваясь в его грубую, неприкрыто-откровенную музыку. И остановилась лишь тогда, когда последнее ругательство повторилось в пятый или шестой раз – запас иссяк.

Тогда мысль потекла дальше. «И всё-таки, что это может значить? А? Ведь есть нечто… м-м… такое… Есть, обязательное есть… Меня явно прощупывают – терпеливо, расчётливо, методично, хладнокровно. Отсюда вопрос: прощупывают перед чем?.. Нет-нет, теперь уж все сомнения – прочь. Если раньше я себе могла такое позволить, то теперь – нет. Я просто не имею права сомневаться, нужно быть соломенным болваном, чтобы теперь сомневаться. Это безусловно: вокруг меня кто-то копошится. И копошится не шутейно».

Мягкая кисточка прощекотала по её лицу. Зимнякова моргнула и увидела в зеркале своё лицо – напряжённое, злое, думающее.

«О-ёй!» – сказала она себе и двинула взгляд на Куприянову. Та сосредоточенно работала, но глаза её – сегодня какие-то усмешливые и скользкие – Зимняковой не понравились.

– Ты не молчи, Вер, – попросила она. – Ты говори.

– О чём, Раиса Поликарповна?

– Ну… Прижимают, говоришь, вас?

– Да, – кивнула Куприянова, – дисциплина, качество труда, чаевые…

– Но вы, конечно, не сдаётесь? – изобразила губами усмешку Зимнякова. – Подстраиваетесь под перестройку?

– Подстраиваемся…

– И как, получается?

– Не у всех.

– Но у тебя-то?

– У меня – да.

– Процветаешь?

– Не жалуюсь.

– Ох и скучная ты, Вер, – вздохнула Зимнякова. – Да-да, нет-нет…

– А чего трещать-то, Раиса Поликарповна? Мы с вами деловые женщины, обе зарабатываем деньги. О делах – не стоит, они у нас с вами разные, об общих знакомых – тем более. Профессиональная этика.

– Тем более, – согласно повторила Зимнякова и подумала: «Прощупывают… Может ограбление? Готовятся, мой распорядок дня определяют. Нет, глупо… Почти месяц звонить и в трубку дышать – и дурак насторожится. Не-ет, так не грабят, пожалуй. А если просто-напросто какой-то подонок издевается? Тьфу! Ты, мать, прямо как страус – башкой в землю. Что ты, девонька-а? Если издеваются – не страшно. Я не обидчивая. На мне воду не повозишь. А посему отметаем. Другое, другое ищи!».

Она опять забыла про Куприянову. Тем более что та уже спрятала зимняковские волосы в нейлоновый колпак переносного импортного фена и теперь колдовала над лицом. Зимнякова сидела с закрытыми глазами, обмякшая снаружи, зажатая внутри. Думала. Но из-за этой самой зажатости думать получалось не очень – сожмите руку в кулак, согните в локте, напрягите сколько есть сил, и рука задрожит, завибрирует. Вот и у Зимняковой – мысли вибрировали и складывались в какую-то тарабарщину, где всему хватало места – и телефонным звонкам, и железной руке сына на её шее, и сложностям на работе, и отчуждённости дочери, и скользкой усмешливости парикмахерши.

А под нейлоновым колпаком царила приятная жара. Она сушила мозги и гасила вибрацию. Гасила совсем – до вялости. До приятной истомы, до бездумия…

– Ну всё, – откуда-то издалека пробился голос мастерицы. – Маску снимете сами, не сочтите за труд, а я уже бегу, Раиса Поликарповна. Попадёт, чувствую, ой, попадёт мне сегодня на орехи.

Зимнякова нехотя разлепила веки. Куприянова уже успела уложить свой многочисленный инструментарий в золотисто-коричневый кожаный футляр и теперь освобождалась от лёгкого полупрозрачного халатика. Но вот и он свёрнут, быстро упрятан в сумочку – Куприянова стояла и вопросительно глядела на Зимнякову.

– Да, сейчас, – лениво произнесла Зимнякова и, выдвинув ящичек резного румынского трельяжа, достала купюру. Протянула Куприяновой. – А пакет с продуктами возьми на кухне. На стуле…

– Благодарю, Раиса Поликарповна. Только у меня огромная, ну просто огромнейшая просьба к вам: пожалуйста, не вызывайте меня больше в рабочее время. Вечером, в выходные – всегда готова. Или – приходите в салон. У нас ремонт сделали, так уютненько стало. Буду очень рада. А в рабочее время – никак не могу. Место не хочется терять. Я и сегодня не из-за четвертака приехала, и не из-за дефицитных продуктов. Просто не хотелось по телефону отказывать. Неправильно это. Договорились, Раиса Поликарповна?

Зимнякова молчала и не без любопытства смотрела на неё.

– Ну всё, уже бегу, – вежливо улыбнулась Куприянова.

– Постой, – встрепенулась Зимнякова. – Постой… и всё-таки… Мы ведь достаточно знакомы… Это не о делах, это так, вокруг них… Не надоело щипать?

– То есть?

– Ну… Щипать. Я не об этом четвертаке, это как раз нормально. За полтора часа работы два с половиной червонца… но ведь по-крупному-то получается не так уж часто? Покрупнее, помасштабнее – не тянет работать?

– Ах, вот вы о чём, – протянула Куприянова и усмехнулась. – Нет, не тянет. А вот насчёт щипать…Что ж, с ваших высот это, может быть, и так. А с моих… Давайте посчитаем. За день у меня меньше тридцати не бывает. Я подчёркиваю – меньше не бывает. Теперь умножьте эту цифру на количество рабочих дней и прибавьте мою зарплату. Посчитали?

– Да, – качнула головой Зимнякова.

– Вот. И потом… Раиса Поликарповна, за крупные дела бьют крупно. А я… я беру чаевые. Не ворую, не проворачиваю махинации, даже не мошенничаю – просто беру чаевые. Люди дают мне за хорошо сделанную работу. Они выходят от меня красивые, счастливые – разве не стоит оно лишней трёшки? Пятёрки? Червонца? Я даже не прошу у них, они сами дают. И потом уже приходят только ко мне.

– И премируют тебя за красоту своей головы, – иронично заметила Зимнякова.

– Да, если хотите. Вот рядом со мной работает Ирка Ромина. Вы же к ней не сядете, потому что она ничего путного не сделает с вашими волосами. А зарплату в кассе она получает чуть-чуть меньше, чем я. Справедливо это?

– Нет, конечно. И ты, значит, сама восстанавливаешь справедливость. Берёшь чаевые. Обслуживаешь на дому.

– Да, беру, обслуживаю. И сплю спокойно. Потому что в случае чего мне или объявят выговор, или лишат премии, или тринадцатой, или… словом, самое большее – выгонят с работы… Ну а вас?

Вопрос вырвался у Куприяновой самопроизвольно, в соответствии с логикой разговора. Произнеся его, она тут же спохватилась, даже покраснела, что случается с ней крайне редко.

– Ну-ну, – натянуто улыбнулась Зимнякова. – Не смущайся. Разговор откровенный, я сама его затеяла.

– Так…– оглянулась вокруг себя Куприянова. – Кажется, всё забрала, ничего не забыла. Маску снимете, как я учила. Да, Раиса Поликарповна? Всё, я побежала. Спасибо за щедрость. До свидания!

– Привет.

Когда Зимнякова подошла к окну, работница сервиса уже погрузилась в свои перламутровые синие «Жигули».

– Коза, – произнесла Зимнякова беззлобно. И передразнила: – «Не вызывайте в рабочее время»! Как же… накину ещё красненькую – и прискачешь. Как миленькая. Чаевые она, видите ли, просто берёт. Ничего себе, чаевые…