— Он подаёт великие надежды, — с полной благожелательностью сказал Пушкин. — А моё письмо и стихи вы не забыли?
— Как же, в портфеле! «Издревле сладостный союз поэтов меж собой связует: они жрецы единых муз; единый пламень их волнует...» Когда я читаю стихи, я невольно подражаю манере Языкова.
— Пока вы приедете к нам, я сдохну здесь с тоски! — Боль с такой силой вдруг прозвучала в голосе Пушкина, что Вульф взглянул на него с удивлением.
— Нет, здесь вполне можно жить, — ответил он. — Соседи, их жёны и барышни...
— А что, если я удеру через Дерпт за границу? — Такая идея явно поразила Пушкина.
— Это вполне, — сказал Вульф. — Дерпт на кратчайшем тракте, от него рукой подать до Германии, и каждый год множество путешественников.
— Но каким же способом...
— О, способов много! Например, я отправляюсь за границу — об этом, кстати, я почти договорился с матерью, — а вам достаю паспорт на имя слуги!
— А я испрошу разрешение на лечение в Дерпте! — Идея увлекала Пушкина всё больше и больше. — Мы с вами договоримся, как письменно сообщаться. Например, вы пишете: «Издание моих сочинений в Дерпте» — значит, условия для меня благоприятные. Или я пишу: «Сообщите мнение цензора» — это значит: мнение обо мне властей...
— Дерпт — чистый городок, — принялся рассказывать Вульф. — Домики-близнецы, и все с высокими крышами. На мостовых — брусчатка. Снимаешь квартиру, понятно, со столом — всякие Fleischbriihes, Brisolettes[87]...
Остановились у станции. Пока Пётр охаживал и поил лошадей, вошли в бревенчатый домик. Станционный смотритель поклонился, но книга не подал: те, кто ездил на «долгах», ехали сами по себе, — и предложил закусить. На большом дубовом столе среди деревянных чаш валялись остатки хлеба. Заказали кашу и поросёнка. У окна этакой скромницей сидела дочь смотрителя и вышивала подушку стеклярусом.
Садясь в коляску, обменялись впечатлениями:
— Мила!
— Чертовски мила.
И сразу начался разговор, который не мог не увлечь молодых людей.
— Здесь можно жить, — сказал Вульф. — Барышень в окрестностях множество. Всё лето я не слезал с седла — делал набега...
У него была своя система!
— Вначале я придерживаюсь платонической идеальности, потом перехожу к вещественности. Сначала меня обвиняют в высоком мнении, потом составляют ясное понятие. Да, я самовластен, нетерпелив, вспыльчив — таким я выставляю себя.
У Пушкина тоже была система: важно воздействовать на воображение, разгорячённое воображение приведёт к желанной развязке.
— Я не тешусь надеждами славы или даже честолюбия, — признался Вульф. — Женщины — главный и почти единственный двигатель души моей... Правда, я даю обет не молиться разным божествам, но что делать: в одной я нахожу одно, в другой — другое... — Когда он заговорил о женщинах, его глаза подёрнулись поволокой и полуприкрылись веками.
Пушкин почувствовал в Вульфе приятеля-единомышленника.
— Однако, — проницательно заметил Вульф, — в неспокойных этих отношениях нужно хладнокровие, а вам африканский ваш темперамент конечно же должен мешать. Многие ли женщины имели над вами власть?
Пушкин всегда нуждался в наперснике. Теперь он нашёл его в Вульфе. Увы, женщины до сих пор оказывают на него, Пушкина, неизъяснимое действие. Он влюбчив — и многогрешен. Но какова несуразица Создателя! Ведь если разобраться, что же нас так неудержимо влечёт? И поразишься: стоит ли это стольких хлопот? И всё же в таинственном и заповедном этом мире случалось так, что он возносился до небес, но, бывало, падал на самое дно... Однако... Он должен признаться, есть одна. Произошло это в Крыму. Не произошло, а просто открылось, вот именно — открылось: в грешном сем мире всё же существует совершенство. Теперь, за далью стольких лет, острые муки любви угасли, сама же любовь всё жива. Сам он уже не тот, кем был. Но тогда, тогда!.. Ему нужен был идеал. И вот именно в ней открылось... Она. Но он не назвал имени — это была тайна его души.
— У меня тоже есть идеал, — сказал Вульф. — Кузина Анна Петровна Керн[88]. Видите ли, девочкой её выдали за старого генерала, совсем девочкой...
— Как! — воскликнул Пушкин. — Но ведь я с ней знаком! — И рассказал о встрече с красавицей Керн в Петербурге, в доме Олениных[89].
В разговорах время бежало быстро. Вот и городская застава. Уже сгущались сумерки. Вульф отправился на почтовую станцию, а Пушкин в гостиницу, чтобы наутро явиться к гражданскому губернатору. Расстались вполне по-приятельски.
Утром Пушкин бродил по улицам. После почти месяца деревенской глуши и тишины скромный губернский город с семью тысячами жителей показался шумным и многолюдным. Караульные полосатые будки, крикливая извозчичья биржа, неряшливая базарная площадь с приземистыми амбарами. Вдоль кривых улиц где бревенчатые дома, где каменные особнячки, где пустыри, где глухие заборы. Телеги и коляски тарахтят по булыжнику мостовых. Цокают копыта лошадей верховых разъездов. Чиновники спешат в присутственные места, неся портфельчики с делами. Бородатые купцы снимают тяжёлые засовы с ворот и ставен. Ремесленники в длинных фартуках, с озабоченными лицами. На плацу обучают солдат. Утро городской жизни!..
Но сколько памятников древности! Вот кремль со своими мощными откосами над рекой Великой и пробоиной в стене, сделанной ещё во время войны со Стефаном Баторием[90]. Вот площадь у Троицкого собора, где когда-то висел вечевой колокол. Вот приземистые белые церквушки с вознёсшимися звонницами... Прославленный край истории!
Когда-то он пытался воспеть свободу Новгорода и Пскова — в стихах и драме, возвеличивающих Вадима[91]. Давняя спорная тема. Об этом герое и об этих страницах истории писали многое — и Княжнин[92], и Екатерина II. Сам он не то чтобы охладел к замыслу — просто давние эти события не сыграли в национальной истории России столь важную роль, какую пытались узреть в них слишком пылкие его друзья. И сейчас он переполнен был иными замыслами.
Фон Адеркас жил в нарядном особняке с рустованным цоколем, фронтоном и колоннами. Некоторое время он постоял у парадного крыльца. Зачем его вызывают? Простая ли это формальность или его ждут новые притеснения? Во всяком случае, если губернатор будет с ним недостаточно уважительным, он сумеет дать нужный отпор!
Швейцар в ливрее открыл массивную дверь. Да, его превосходительство изволили встать, но не рано ли? Слуга проводил Пушкина в гостиную. Он оглядел себя в зеркале. Его вид не понравился ему: он уже не выглядел молодым.
Наконец его провели в кабинет. Из-за большого письменного стола поднялся низкорослый человек, горбоносый, в очках, с плешивой головой. Это и был псковский гражданский губернатор фон Адеркас.
Обменялись сначала поклонами, рукопожатиями.
— Вы хотели избежать знакомства со мной? — сказал Борис Антонович шутливым тоном, и этот тон внёс атмосферу непринуждённости. — Не удалось? — И он благодушно рассмеялся.
Пушкин облегчённо вздохнул.
Губернатор указал ему на кресло и сам сел. Он подпёр плешивую голову рукой и некоторое время молчал, как будто обдумывая создавшееся положение.
— Александр Сергеевич, если хотите знать, — сказал он доверительно, — я любитель поэзии, я поклонник вашего необычайного таланта. — Он развёл руками. — Но служба — это служба...
— Правительство решило, что лучшее для меня место — деревня, — с вызовом ответил Пушкин. — Что ж, можно жить и в деревне. — В его тоне всё ещё был вызов. — Но как долго определена мне жизнь в ней?
Губернатор опять развёл руками.
