Завадовский выжидательно смотрел на Пушкина, который заметно волновался и пальцем с немыслимо причудливым перстнем прижал свою карту к столу. Вот кого трудно было узнать — Пушкина: лицо его изменилось, постарело и невообразимо обросло баками, — но легко угадывался азарт. Завадовский чуть искривил тонкие губы: настоящий игрок должен уметь сохранять холодность.
— Пятьдесят, — наконец сказал Пушкин.
Он заглянул в свою карту7, будто не знал, что там тройка. Но он будто произнёс заклинание и теперь смотрел, как длинные холёные пальцы Завадовского неторопливо мечут. Другие игроки, отдыхая, пили вино, равнодушно наблюдали за игрой и ожидали своей очереди. Игра была некрупной. Впрочем, никто не сомневался, что Пушкин, уже проигравший большую сумму, и на этот раз проиграет: он был невезуч.
И в самом деле, Пушкин вскочил и в ярости разорвал карту на мелкие кусочки.
— Баста! — сказал он.
— Желаешь вина? — спросил хладнокровно Завадовский.
Пушкин осушил бокал.
— Тебе нельзя играть, — заметил Завадовский давнему своему приятелю.
— Это почему? — довольно резко, даже с вызовом сказал Пушкин.
— Во-первых, ты проигрываешь, — принялся рассуждать Завадовский. — Во-вторых, извини меня, твои африканские страсти уж лучше тебе тратить на поэзию...
— Это вовсе не твоё дело, твоё дело метать.
— Очередь не твоя.
— Но, господа, вы разрешите мне? — Пушкин был возбуждён, взвинчен и почти с мольбой обращался к другим игрокам. Те со снисходительными улыбками смотрели на знаменитого поэта.
— Александр Сергеевич, для вас... Вы ещё спрашиваете!
Снова Завадовский с треском вскрыл колоду. Вновь заблестела глянцевитая поверхность карт. Дело шло к утру, но и раньше свечей не зажигали: в окна лился свет белой ночи. В необычном ночном свете нарядная гостиная, обтянутая гобеленами, со старинной позолоченной мебелью, с картинами и зеркалами в тяжёлых рамах выглядела какой-то призрачной, почти лишённой телесности.
Пушкин долго и суеверно выбирал из своей колоды карту. Он давно играл в долг. Но не в этом было дело! Дело было в том неистовом азарте, которым он был охвачен. В огне и угаре этого азарта перегорали тяготы и невзгоды жизни.
Пальцы Завадовского неторопливо двигались. Пушкин наклонился вперёд, следя за картами, ложившимися направо и налево, потом открыл свою карту и устало откинулся к спинке стула. Он опять проиграл. Оставалось покориться судьбе.
— Желаешь вина? — снова спросил Завадовский.
Пушкин жадно выпил.
— Боже мой, — сказал он, — сколько лет прошло! Ты убил Шереметева, отправил к праотцам своего друга, а сам остался таким же...
— Не скажи... — сдержанно отозвался Завадовский. — Я сожалел и сожалею...
«Убив на поединке друга...» — сложилась у Пушкина стихотворная строчка.
— Зачем же ты стрелялся из-за пустяка?
Завадовский пожал плечами:
— Что оставалось мне делать? Я предлагал мировую, но злобный Грибоедов помешал. Господь его накажет, ты увидишь.
— Перестань, — сказал Пушкин. — Грибоедов — человек необыкновенный, таинственно-своеобразный. Мы в России не умеем ценить...
Завадовский пренебрежительно махнул рукой.
— От злобы на изгнавшее его общество написал злобную свою сатиру.
«Убив на поединке друга...»
— Что ж ты делал потом?
— Я мог бы служить — и верно, выслужился бы, — да предпочёл do Ice far niente[344]. Вот и живу без особых трудов...
«Прожив без цели и трудов...» — сложились строчки.
— Что ж ты все эти годы делал?
— Вышел в отставку, путешествовал... Теперь вот в Петербурге.
Когда-то в этом самом доме, в этой самой гостиной велись горячие споры о судьбах России, конституции на английский манер, о республике на манер французской, о военных поселениях, об умных, о сходках — ныне эти споры никого не заинтересовали бы. Всё давно и надолго определилось. Зачем же то, что безнадёжно кануло в прошлое, толочь в ступе? Обсуждали пустяки, много пили.
— Если хочешь знать, Васенька Шереметев был лучшим из немногих моих друзей! — сказал Завадовский.
«Убив на поединке друга...»
— И нужно же погибнуть из-за дешёвой бабёнки! Но Васенька испытывал к Истоминой то, что называется amour de lycien[345]. Я понимал, что поединок этот не сделает чести ни ему, ни мне. Мы, конечно, помирились бы, если бы не мой секундант Грибоедов...
— Ну, если Грибоедов узнает, не избежать дуэли.
Завадовский снова пренебрежительно махнул рукой.
— Жаль, что государь к дуэлям строг.
И зашла речь о Николае, молодом государе. Говорили восторженно, пели хвалу. Государь твёрд, а России нужен сильный правитель.
— Россия не Англия, — заметил Завадовский.
Когда-то подобная фраза вызвала бы у Пушкина раздражение, теперь он выслушал её спокойно.
— Дэвид, — приказал Завадовский своему английскому слуге, — ещё вина.
Когда-то и эта англомания была Пушкину неприятна, теперь он лишь осушал бокал за бокалом. Разъехались, когда город не только проснулся, но уже жил полной жизнью.
В Демутовом трактире Пушкина терпеливо ожидал Пётр Александрович Плетнёв. Поэт даже вскрикнул от радости. Вот кто ему был нужен, даже необходим!
— Плетнёв, душа моя, мне надобны деньги! — Он обнял Плетнёва.
Тот озабоченно вглядывался в помятое бессонницей лицо бесценного друга.
— Душа моя... — Пушкин был в самом лучшем расположении духа, оживлён и лёгкими быстрыми шагами расхаживал по комнате.
Плетнёв был высокого роста, с узкой грудной клеткой, с открытым приятным лицом и расчёсанными на пробор мягкими светлыми волосами. Он имел чин надворного советника, писал стихи, прозу и статьи, преподавал русский язык в Смольном институте и отдельно — императрице Александре Фёдоровне. Главным же его делом было создать русскому гению хотя бы минимальное денежное благополучие. Именно для этого он и приехал. Он ведал изданиями, вёл счета, торговался с книгопродавцами, определял сроки переизданий...
— Я к тебе по срочному делу, дорогой Александр Сергеевич, — сказал Плетнёв и достал из портфельчика листок бумаги. — Здесь у меня всё записано. Я хочу, чтобы ты знал своё денежное положение и сообщил мне, сколько денег ты хочешь получить сейчас. Вот послушай. Из поступивших в действительную продажу двух тысяч трёхсот пятидесяти шести экземпляров первой главы «Евгения Онегина» осталось в лавке Оленина только семьсот пятьдесят, то есть на три тысячи рублей, а прочие экземпляры уже проданы, и за них получено сполна шесть тысяч восемьсот семьдесят семь рублей...
— Ты мне всего этого не говори! — воскликнул Пушкин. — Ты мне дай сколько можешь денег, потому что я без гроша, влез в долги...
— Подожди, душа моя. Сборник твоих стихотворении...
— Нет, ты скажи, сколько ты мне можешь сейчас дать?
— Подожди, душа моя. В прошлом году по твоему желанию я отправил в Опочку тысячу рублей да потом отправил в Москву... Да Лёвушка брал... И Дельвиг взял и не вернул две тысячи двести рублей...
— Вот и прекрасно, вот и дай всё, что осталось.
— Изволь... Но выслушай меня внимательно! Я считаю, что как раз пришло время переиздать «Бахчисарайский фонтан». Видишь ли, первое издание давно разошлось, и вообще он имел успех. За маленькую поэму, в которой нет и шестисот стихов, тебе было заплачено три тысячи рублей. Такого в русской книжной торговле ещё не было!..
— Ну хорошо, ты даёшь мне деньги?
— Изволь!..
Вокруг — на столе, стульях, подоконнике, этажерках — лежало множество книг, и всё о Петре: «Деяния Петра Великого» Голикова, «Журнал, или Подённая записка Петра Великого», изданный Щербатовым, альманах «Русская старина» за 1825 год Корниловича[346] и ещё много других книг и журналов.
