Ни одна из палат парламента не внушила мне больше трепета и уважения, чем внушило бы соответствующее количество турок, собравшихся на свой Диван, или методистов в каком-нибудь сарае.

Застенчивость и нервное волнение, которые я чувствовал (а я в сильной степени чувствовал и то и другое), вызывались скорее количеством слушателей, чем составом, и я больше думал о публике за стенами парламента, чем о тех, кто был внутри, — ибо я знал (как знают все), что сам Цицерон и, вероятно, даже Мессия не сумели бы повлиять на голосование хотя бы одного Епископа или Лорда Королевской Опочивальни.

Наша палата показалась мне скучной, зато другая — достаточно оживленной в особо важные дни.

Когда Шеридан лежал при смерти, ему предложили подвергнуться «некой операции»; но он сказал, что уже подвергался двум, а этого довольно для одной человеческой жизни. На вопрос, что это были за операции, он ответил: «стрижка волос и позирование художнику для портрета».

Всякий раз, когда меня хочет видеть американец (что бывает нередко), я соглашаюсь: во-первых, из уважения к народу, завоевавшему себе свободу твердостью, но без крайностей; во-вторых, потому, что эти трансатлантические посещения, «немногие и редкие» ^{405}, создают у меня чувство, что я беседую с потомством с другого берега Стикса. Лет через сто-двести обитатели новых английских и испанских Атлантид будут, вероятно, хозяевами Старого света, подобно тому как Греция и вообще Европа в древности одолели свою праматерь — Азию.

Однажды М.Г. Льюис предложил Шеридану пари. «Я ставлю крупную сумму, мистер Шеридан, ровно столько, сколько вы мне задолжали как антрепренер за постановку моего „Призрака в замке“». «Никогда не держу пари на большие суммы, — сказал Шеридан. — Я лучше поставлю очень маленькую: ровно столько, сколько пьеса стоит!»

Льюис, вообще человек добродушный, терпеть не мог Шеридана; из-за этого у меня с ним вышла размолвка в Швейцарии в 1816 г. После Льюис прислал мне из Снт-Морица следующую эпиграмму на Шеридана:

Льюис был хорошим и умным человеком, но нудным, дьявольски нудным. Моей единственной местью или утешением бывало стравить его с каким-нибудь живым умом, не терпящим скучных людей, например с мадам де Сталь или Хобхаузом. Но все же я любил Льюиса; это был не человек, а алмаз, если б только был получше оправлен. Получше не в смысле внешности, но хоть бы не был так надоедлив; уж очень он умел нагнать скуку, а кроме того, противоречил всем и каждому.

Он был близорук, и когда мы в летние сумерки катались с ним верхом по берегу Бренты, он посылал меня вперед, чтобы указывать дорогу. Я бываю порой рассеян, особенно по вечерам; в результате наш конный Монах несколько раз был на волосок от гибели. Однажды он угодил в канаву, которую я перепрыгнул как обычно, забыв предостеречь моего спутника. В другой раз я едва не завел его в реку, вместо того чтобы привести к раздвижному мосту, неудобному для путников; и оба мы дважды налетали на дилижанс, который, будучи тяжелым и тихоходным, причинил меньше повреждений, чем получил сам; особенно пострадали передние лошади, на которых пришелся удар. Трижды он терял меня из виду в сгустившейся тьме и я должен был возвращаться на его жалобные призывы. И все время он без умолку говорил, ибо был очень словоохотлив.

Он умер, бедняга, как мученик своего нового богатства ^{406}, от второй поездки на Ямайку. <…>

Бейли (прозванный Долговязым Бейли: весьма умный человек, но со странностями) во время поездки верхом пожаловался нашему другу Скропу Б. Давису, что у него «колет в боку, точно иглой». «Ничего удивительного, — сказал Скроп, — ведь вы сидите на лошади как портной на портняжном столе». Всякий, кто видел долговязого Б[ейли] на малорослой кобылке, оценил бы меткость этого ответа.

Когда Шеридан умирал, Роджерс помог ему деньгами и заботился о нем. Это особенно трогательно со стороны Роджерса, который всегда дурно отзывался о Шеридане (по крайней мере в беседах со мной); впрочем, он отзывается так обо всех и каждому. Роджерс — прямая противоположность строке:

«Добряк-поэт с весьма сердитой музой». ^{407}

Он — наоборот:

«Не то, чтоб очень добр, но с самой доброй музой».

Его муза вся из Сахара, Сентиментов и Саго, а собеседник он весьма желчный. Я говорю: «не то, чтоб очень добр» потому, что он, может быть, все-таки добр — во всяком случае иногда делает добро; и правильно делает: надо же ему купить на шиллинг отпущения грехов — разве мало он клеветал на людей; впрочем, грехи эти все такие мелкие — сплетни старой кумушки; он злобен, завистлив и — да ну его к черту!

Несколько месяцев назад ко мне приходил молодой американец по фамилии Кулидж ^{408} — он умен, очень красив и на вид не старше двадцати лет. Несколько романтичен, но к юности это идет, и большой любитель поэзии, как можно заключить из того, что он пробрался в мою берлогу. Он привез мне привет от старого слуги нашей семьи (Джо Меррея) и сообщил, что он, Кулидж, купил в Риме у Торвальдсена копию моего бюста, которую хочет отправить в Америку. Признаюсь, что я был больше польщен юношеской восторженностью заокеанского посетителя, чем если бы мне решили воздвигнуть статую в парижском Пантеоне (еще на моей памяти императоров и демагогов сбрасывали с пьедесталов, а имя Граттана ^{409} стерли с таблички на дублинской улице, названной в его честь); так вот, я был больше польщен этим потому, что это было выражением личного, а не политического интереса — просто чистым и теплым чувством юноши к полюбившемуся поэту, без чего-либо корыстного или показного. Вероятно, это стоило дорого. Я не заказал бы Торвальдсену ничьего бюста — кроме Наполеона, или моих детей, или какого-нибудь «нелепого женского пола», по выражению Монкбарнса ^{410}, или моей сестры. Могут спросить, почему я в таком случае позировал для своего собственного бюста. Отвечу, что сделал это по усиленным просьбам Дж. К. Хобхауза, эсквайра, и ни для кого другого. Портрет — иное дело, портреты пишут со всех; тогда как бюст кажется претензией на бессмертную славу, а не просто чем-то, что мы оставляем на память близким.

Мне представляется, что игроки должны быть довольно счастливы — они постоянно возбуждены. Женщины, вино, слава, чревоугодие и даже честолюбие по временам пресыщают; а у игрока интерес к жизни возобновляется всякий раз, когда он выбрасывает карты или кости; игру можно продлить в десять раз дольше, чем любое другое занятие.

В юности я очень любил игру, т. е. именно азартную игру, но все другие карточные игры ненавижу, даже фараон. Когда в моду вошел Макао (или как там он пишется), я все это оставил; мне недоставало стука выбрасываемых костей и волнующей неизвестности — ожидания, не только выигрыша или проигрыша, но судьбы вообще, потому что для ее решения кости надо бросать часто.