Для красавицы-души
Правда — благодатный сад.
При царе-глупце — в тиши
Трусы нежатся да спят.
Где ты, конь моих удач?
Конь удач уходит вскачь;
И Ширин
[108] вздыхает: «Плачь!
Плачь, Ширин, горит Фархад!»
Небо надо мной — огонь,
За спиною — свист погонь;
Сердца моего не тронь.
Сердце мне ножи язвят.
Говорит огню кебаб:
«Бьет меня язык. Я слаб,
Я зубов несчастный раб.
Я ни в чем не виноват!»
Молвит камень: «Я бедняк».
Молвит кряж: «Я нищ и наг,
У меня в ущельях мрак,
Тучи на глазах лежат».
Иноходец ржет: «В бою
Положись на стать мою,
Я на месте не стою;
Храбрецу я — друг и брат».
Рыба говорит: «Мой дом
В океане голубом.
Что мне берег твой? Кругом
Волны весело кипят».
Молвит роза: «В мой чертог
Соловей влететь не мог.
Мой последний лепесток
Обрывает снегопад».
Соловей: «Моя страна —
Розовая купина;
Дай настроить мне, весна,
Горло на высокий лад!»
Барс: «Я спутником луны
Стал в притине тишины.
Две луны во тьме видны —
То глаза мои горят».
Говорит глоток вина:
«Чаша выпита до дна».
Амбра: «Я — распылена,
Я — душа цветочных гряд».
Золото: «Я — не твое!»
Сон: «Я — тень и забытье!»
Слово: «Я — твое питье,
Есть во мне и мед и яд!»
Робкий молвит: «Пощади!»
Храбрый: «Слава впереди!»
Сердце мечется в груди,
В пламя бабочки летят.
И любовь мне говорит:
«Ты — железо, я — магнит».
И Махтумкули горит,
И уста его молчат.
Кипит живых речей поток,
Играет разум вдохновенный,
Но темной тучей злобный рок
Проходит по лицу вселенной.
И меркнет взор, и на щеках
Золой лежит смертельный страх,
Слова уносятся, как прах,
И разум тяжко спит, как пленный.
Кто — смертный — видит мира дно?
Заглянешь в бездну — в ней темно.
Я пью любовное вино,
И мне тяжел мой кубок пенный.
И вдохновение мое,
Смутясь, впадает в забытье,
И роковое острие
Грозит моей душе смятенной.
Даны садовники садам,
Туманы — горным высотам,
С женою делит хлеб Адам,
А я один в юдоли бренной.
Ума несметная казна
Растратится, распылена:
Дела, кочевья, времена
Проходят чередой мгновенной.
Всё миру суетному впрок.
И в добром сердце скрыт порок.
Соедини меня, пророк,
С моей подругой несравненной!
Когда берется хан за труд —
Мотыги бедняки берут.
От песни утешенья ждут
И жалкий раб, и шах надменный.
Поёшь, а миру невдомек,
Что твой язык солгать не мог.
Бредешь, Фраги, — твой путь далек,
Далек твой Хинд
[109] благословенный.
Сын Адама, непрошеный гость на земле,
Подлым роком тебе суждено унижение.
Речь твоя вдохновенная тонет во зле;
Замолчи, для чего тебе это мучение?
Здесь кочевья твои не оставят следа,
Отгорят очаги, расточатся стада,
Что рабыням тиранов земных до стыда,
Если суками сделало их наслаждение?
Станут нищими шахи, лекарств не найдут.
Нелюбезен изгнаннику чуждый приют.
Что за чувства покоя душе не дают,
Захлебнувшейся пламенем в ожесточении.
Дети праха земного довольны собой,
Правдолюбцы и лгущие наперебой
С гор, дивуясь, глядят на простор голубой
И теряют в безводных пустынях терпение.
Ты не знаешь, когда тебе смерть суждена —
В пору глупого бденья иль праздного сна.
По земле ты скитался во все времена
И остался в неведенье и заблуждении.
«Мне бы денег мешок!» — говорит нищета.
«Мне бы — свет!» — слепота. «Мне бы в путь!» — хромота,
Пресмыкается низость, и льстит суета:
«Самого Искандера
[110] мой шах совершеннее!»
Этот — в шапке богатой, тот — беден и гол,
Злобе — шахский венец, кривде — шахский престол,
Ветру жгучему — степь, зною лютому — дол,
Бедняку — недоед, богачу — пресыщение.
Обвиняют, клеймят и пытают иных;
Нищих гонят на стужу — тепло не для них;
За невестой в Гурген приезжает жених;
Умирающий молится об исцелении.
Кто-то хвалится тем, что к любимой идет;
У кого-то истерзан молчанием рот.
Ты горел на огне повседневных забот,
Ростовщичеством кончилось это горение.
Божье имя назвать невдомек одному;
У другого подруга — что месяц в дому,
А моя начинает с утра кутерьму,
И до тьмы пребывает мой дух в раздражении.
Кто-то мир называет обителью слез
И горюет, что рок его близких унес;
Чей-то лик по весне был румянее роз,
А потом проступило уродство и тление.
Кто-то прожил до старости в темном углу,
Кто-то лжет, кто-то молча потворствует злу;
Этот жив, тот уходит в загробную мглу,
Та блудница свое восхваляет падение.
Кто-то желчь ядовитую выдаст за мед;
Кто-то кривду посеет и след заметет;
Кто-то в гроб свои тайны с собою возьмет,
А мои — разболтало мое вдохновение.
Одному закатившейся младости жаль,
На другого и юность навеет печаль,
И на поясе подлого яркая шаль
Проклинает вседневно свое поношение.
Что за сны предо мной чередою прошли!
Голос твой не звучит мне из чуждой земли.
Жизнь влачит в унижении Махтумкули —
У ничтожества жалкого он в услужении.
